Потерянная, обретенная

– Уже хорошо. А теперь возьми у него бутылку из корзины. Там только наливка?

– Есть и водка. Может, это и вода, конечно, прозрачное.

– Вода – у дядюшки Маливуара? Я бы удивилась. Давай сюда. И тряпок принеси.

– Тряпки-то у меня откуда?

– Рене! У нас полная повозка тряпок!

Каждую штуку материи на фабрике заворачивают в мягкую, тонкую ткань вроде ситца, вероятно, чтобы предохранить от выцветания. Рене сдирает несколько тряпиц и снова бежит ко мне. Тем временем я, решившись, задираю юбки Луизы и замираю. Я видела картинки и схемы, но это… Это слишком уж неожиданно. В свете яркого весеннего солнца раскрывается тайна пола: золотистые завитки, мягкие складки и багровая, пульсирующая щель. Я помню схему исследования, но не решаюсь его начать. В конце концов, я вряд ли что пойму. Вдруг Луиза начинает беспокойно метаться.

– Тянет… На горшок тянет, – смущенно бормочет она.

– Это хорошо, – облегченно выдыхаю я, найдя, наконец, за что зацепиться. – Это ребеночек хочет родиться и давит… Ну, туда.

– Ой-ей-ей, – воет Луиза.

Она вдруг необыкновенно ловко переворачивается и встает на четвереньки. Я что-то вижу… Что?

Святой Габриэль! Это же головка ребенка! Она то появляется между распухшими складками плоти, то снова скрывается, словно играет.

– Рене! – зову я. – Рене, он же вот-вот родится!

Но Рене не отвечает. Она сидит поодаль на травке, лицо у нее очень бледное, на лбу выступили крупные капли пота.

– Рене!

– Мне что-то нехорошо, – шепчет она. – Ты уж как-нибудь сама… Ой, кружится все…

У меня ничего не кружится – я стелю между напряженных ног Луизы кусок ткани. Не в силах ничем помочь, решаю не мешать. Насколько я могу судить, роды идут своим чередом, прямо по учебнику.

Головка снова показывается, я уже вижу затылок ребенка в мокром белесом пуху, шею, родничок волос и…

И сизую петлю пуповины, обвившую его шею.

– Луиза, – говорю я как можно более твердо и ласково. – Луиза, перестань тужиться! Слышишь?

Кажется, она меня слушается – или это просто кончилась схватка. Головка снова исчезла, видно только макушку. Руки у меня сильно трясутся. Что, если я поврежу ей что-нибудь? Что, если ребенок родится мертвым, задохнувшимся?

Но мне некогда предаваться раздумьям. Я хватаю бутылку водки и плещу себе на руки. А потом наклоняюсь над Луизой и втискиваю ладонь туда, где только что видела головку ребенка.

Мне повезло – у меня чувствительные руки. Несмотря на страшное сердцебиение, от которого меня словно подбрасывает, я ощущаю под пальцами голову ребенка, и шею, и тугую петлю пуповины. Я тяну ее, но она очень скользкая, сидит плотно. У Луизы снова начинается схватка – чудовищная, неподвластная уму природная сила стискивает мне руку, мне кажется, что пальцы вот-вот будут сломаны… Как ребенок переносит это чудовищное давление? Как он выдерживает?

Каким-то хитрым образом я подкручиваю петлю, и она соскакивает, мягко ускользает в глубь тела Луизы, и я наконец-то освобождаю руку. Луиза вопит, раскачиваясь и упираясь лбом в землю, и вдруг ребенок просто вываливается из нее. Это мальчик, насколько я могу судить. Он очень маленький. Он лежит на куске материи и не шевелится. От его живота пуповина все еще уходит в Луизу.

– Ох ты, господи! – стонет у меня за спиной Рене. Кажется, ее тошнит. Только этого не хватало! Но сейчас мне некогда возиться с Рене, даже если она простится со всеми уместившимися в нее пирожными! Я наклоняюсь к ребенку. Он не дышит. Мне страшно взять его в руки, он весь покрыт слизью и похож на сморщенную картофелину, залежавшуюся в погребе. Но я все же беру его, кончиком своего носового платка прочищаю ему рот, дую туда, осторожно нажимаю на ребра. В книге было сказано, что новорожденного надо перевернуть вверх ногами и шлепнуть по спине. Но я не рискую. Я точно уроню этого несчастного торопыгу, с его-то везением! Но все и так разрешается: он начинает пищать, мяукать, точно котенок, и, услышав этот писк, Луиза валится на спину и просит:

– Дай… Дай его мне!

У нее еще не восстановилось дыхание, слезы блестят на глазах, и все-таки она очень красивая. Я заворачиваю ребенка в тряпку и подаю ей. Потом вспоминаю, что у меня есть еще одно дело, поливаю водкой нож папаши Маливуара, который преспокойно храпит на козлах, отрезаю узкую полосу ткани от своего носового платка и перевязываю пуповину. Вдруг Луиза ахает:

– Что это? Снова? Еще один? Нет, не может быть!

И правда – не может. Это из нее выходит послед – целый, округлый, похожий на свиную печень, – и вытекает довольно много крови. Но я спокойна, потому что знаю: это нормально, так и должно быть.

На меня наваливается ужасная усталость. Я больше ничего не могу. Мне хочется лечь в траву, заснуть и спать двое суток подряд. Или прямо тут умереть. Непонятно, почему они решили, что это мне по силам. Где это слыхано, чтобы девушки моего возраста самостоятельно принимали роды!

– Теперь сами, – говорю я и валюсь в траву.

И действительно, все как-то улаживается. Мне больше ничего не надо делать. Рене расталкивает Маливуара, который обалдело таращит на нас глаза. Помогает Луизе взобраться на повозку. Усаживает ее так, чтобы и им с ребеночком было удобно, и ткани не испортились от неожиданного соседства. Отвязывает лошадь.

Я ничего этого не вижу. Я говорю со своим братом Октавом. Он сидит рядом на траве и смотрит на меня весело и ласково. И я ощущаю его взгляд как солнечный свет.

– Ты отлично справилась, Вороненок, – говорит он.

– Октав, – шепчу я. У меня нет голоса, но я знаю, он все поймет по движению губ. – Где ты был? Почему не приходил так долго?

– Я всегда был здесь, – отвечает брат. – Я всегда с тобой. Разве ты не чувствуешь?

– Возьми меня за руку, – прошу я.

– Катрин, – зовет меня Рене. – Катрин, как ты себя чувствуешь?

– Иди сюда, – отвечаю я шепотом.

– Что? Не слышу. Ты можешь двигаться?

Разумеется, я могу двигаться, что она, смеется, что ли?

– Рене, иди сюда. Я познакомлю тебя с моим братом…

– Что?

Оглохла она, что ли?

– Это мой брат Октав. Я говорила тебе о нем.

– Катрин… Тут нет никого, кроме нас. Ты переутомилась, бедняжка моя. Тебе нужно лечь.

В самом деле, Октава рядом нет. Но моя рука еще чувствует прикосновение его руки. Рене, поддерживая, ведет меня к повозке, иначе бы я упала.

Так мы и прибываем в обитель: не вполне еще протрезвевший дядюшка Маливуар, бледная Рене, Луиза с младенцем на руках и я, наполовину спящая, наполовину грезящая наяву. Но, невзирая на страшную усталость, я чувствую, что в моей жизни произошло что-то очень важное.

Глава 6

На некоторое время мы с Рене становимся объектом внимания всей обители. На нас смотрят и сестры, и пансионерки, даже самые маленькие, даже те, до кого пока не доходит смысл произошедшего.

– Я бы не позволила Луизе ехать с вами! – сокрушается сестра Мари-Анж. – Она сделала это тайком. Очень опрометчивый поступок! Но вы прекрасно проявили себя, барышни. И Луиза, и малыш в полном порядке, лучшего и пожелать нельзя. Но откуда вы знали, что нужно делать?