Потерянная, обретенная
Шрифт:
– Представь, раньше был в ходу язык веера, – вдохновенно шепчет Рене. – Мне мама говорила… Если дама перекладывала веер из руки в руку, то она хотела показать, что ревнует. Полузакрытый веер, прижатый к губам, означал «я жду поцелуя». А оброненный – «я вся в твоей власти».
– А что, она не могла сама сказать? – делано недоумеваю я.
– Катрин! – негодует Рене.
– А вдруг кавалер не знает этого языка? Так она и будет весь вечер ронять веер, словно умалишенная.
Рене хохочет и снова приникает к витрине. Только что в кино мы видели Мэри Пикфорд в роли бедной девушки. Она рассматривала в витрине прекрасную шляпку и вдруг получила ее в подарок от пастора. Досужие кумушки и святоши обвиняют пастора в развращении прихожанок, репутация девушки под угрозой, но тут
Вряд ли мать Рене, умирая, оставила такое завещание. Никто не торопится преподнести ей модный веер…
А в этом сезоне в моде веера фантази из перьев страуса марабу. Пушистые, необыкновенно нежные – словно облако, словно дыхание феи… Самые дорогие – белые, чуть подешевле – черные с зеленым отливом. Такими перьями щеголяют самцы страуса. Но мы, пожалуй, могли бы позволить себе лишь простой веер, слегка отделанный красно-коричневым пером. Это одеяние самки, она куда скромнее кавалеров… Но Рене такой веер не хочет. Она со вздохом указывает на сине-зеленый, переливчатый, из перьев попугая. Рядом с ним нет таблички с ценой, но я догадываюсь, что покупка нам не по карману.
– Рене! Подумай о несчастной птице! Ее, такую красивую, убили ради того, чтобы сделать безделушку для парижской модницы!
– Может, и не убили, – ворчит Рене. – Просто выщипали хвост и отпустили. И теперь она летает где-то на воле и растит себе новый хвост. Хорошо бы и веера у дам отрастали, как хвосты у птиц!
Услышав наш разговор, хозяин лавки, краснолицый, очень кудрявый человек, оглушительно захохотал и предложил выбрать по вееру в подарок из большой коробки.
– Хорошо сказано, малютка, право же, хорошо сказано!
Любезно улыбаясь продавцу, Рене шепчет мне:
– Должно быть, там один старый хлам!
Но она неправа. Я выбираю себе бумажный веер с забавным рисунком: кошки на морском курорте, в полосатых купальных костюмах. Одни лезут в воду, другие играют в серсо и в мяч – чудо как весело! А Рене отыскивает веер, скромно декорированный по краю пестрыми перышками, и с непривычной робостью смотрит на продавца. Но он заворачивает «покупки» и раскланивается с нами с самым серьезным видом.
Но, увы, за остроумие нам больше ничего не дарят.
А прилавки манят. Перчатки! Перчатки на все случаи жизни! Белые шелковые для балов и приемов; длинные, выше локтя, к декольтированным платьям. Желтые кожаные для охоты. Черные – для скорбного повода. Кружевные, ажурные… Нежнейшие лайковые – на все случаи жизни! Мы можем о таких лишь мечтать. Строгий этикет предписывает благовоспитанной леди надевать перчатки еще дома, вдали от посторонних глаз, и потом стараться не обнажать руки без необходимости. Чтобы избежать конфуза, непременно надо иметь при себе сменную пару перчаток. Ха-ха! У нас с Рене две пары на двоих, в крайнем случае мы можем ими поменяться!
Конечно, есть девушки, которые и вовсе не носят перчаток. Молоденькие работницы, например. Но Рене об этом и слышать не хочет. Она протирает одеколоном свои перчатки из отбеленной замши (у меня простые нитяные, их можно стирать) и сквозь зубы клянет нашу бедность. А еще Рене приносит из мастерской обрезки шелка, ленточки, шелковые цветы и с огромным вкусом отделывает шляпки, так что на нас обращают внимание незнакомые барышни на улице. Также она мечтает купить нам зонтики-парасольки, которые недавно снова вошли в моду. Как и веера, они совершенно бесполезны работающей или учащейся девушке – ведь в утренние и обеденные часы, когда светские дамы совершают моцион для укрепления здоровья и аппетита, мы сидим в классных комнатах или мастерских. Солнце не имеет ни малейшего шанса добраться до наших физиономий. Но как прелестны эти зонты! Пышные кринолины, словно у модниц прошлых лет, держатся на тонких ручках из кости, бамбука, серебра. Зонты отделаны кружевами, бахромой, бантами. Но приближается зима, и мне удается отговорить Рене от такой сумасшедшей покупки. Нам ни к чему зонтики, пора подумать о теплой одежде. К счастью, викентианки
не оставляют нас своими милостями – присылают с дядюшкой Маливуаром две теплые, простеганные на вате мантильки. У них есть одно-единственное достоинство – они теплые. А сколько чудес вокруг! Парижанки в тот год полюбили боа, толстые шарфы из меха и огромные муфты с отделкой из блестящих шнуров. Рене шумно сглатывала слюну, когда у витрин нам случалось столкнуться с разодетой по моде дамой. Я же чувствовала себя спокойно – меня удручал нелепый фасон и невыразительный цвет моей мантильи, но в песцах я вряд ли чувствовала бы себя комфортнее.– Неужели тебе не хотелось бы иметь все эти чудесные вещи? – искренне изумляется Рене.
– А ты не замечала, что боа идут только высоким и худым дамам? Остальные выглядят так, словно повесили на себя колбасу, сделанную, по странной прихоти мясника, из меха.
– Зелен виноград, – понимающе кивает Рене.
– Неужели ты читала Лафонтена! – в свою очередь поражаюсь я.
Разговор происходит на улице Камбон, возле отеля «Риц» – в свободную минуту Рене любит приходить сюда и глазеть на нарядную публику. Иногда нам удается войти и посидеть в холле, в глубоких креслах, пока не подойдет швейцар и в вежливых выражениях не попросит удалиться. Мне все это не очень-то нравится, но я составляю Рене компанию. Мы же друзья!
– Конечно, – говорит Рене и подбоченивается:
Лис-гасконец, а может быть, лис-нормандец
(Разное говорят),
Умирая с голоду, вдруг увидел над беседкой…
– Рене!
На нас начинают оборачиваться прохожие. Мне досадно. Рене слишком любит привлекать к себе внимание, а я терпеть этого не могу.
Виноград, такой зрелый,
В румяной кожице!
Наш любезник был бы рад им полакомиться,
Да не мог до него дотянуться
И сказал: «Он зелен —
Пусть им кормится всякий сброд!
Тут Рене делает такую потешную физиономию, что я не могу больше сердиться. Мне понятно, что знание басен Лафонтена она вынесла вовсе не с уроков французской словесности. Басне ее научила мать, а еще – вот так поднимать руку и строить рожицу.
– Что ж, не лучше ли так, чем просто сетовать? – заканчивает она и хохочет.
– Ну посмотри же повнимательней! Боа толстит шею, а огромные муфты и вовсе сплющивают фигуру. Кажется, что по тротуару катится меховая бочка. К тому же этот фасон юбок мешает передвигаться. А корсеты! Это же настоящая пытка! И эти тяжелые ткани, украшения…
– Просто тебе не идет корсет, – заявляет Рене. – И ты ничего не понимаешь в роскоши. У тебя даже уши не проколоты. И никогда не было драгоценностей.
Она права, мне в самом деле не идет корсет. И у меня никогда не было не то что драгоценностей, а даже тех медных, с разноцветными стеклышками, брошек, которыми любят щеголять крестьянские девушки. Но я чувствую, что дело тут в чем-то более глубинном. Я впервые ощутила вкус свободы. Всю свою жизнь я была заперта в обители, жила по чужим правилам, выполняла указания старших. Мне нельзя было идти, куда хочу, разговаривать, с кем хочу, я просто не знала, что у меня есть желания, потому что даже мой внутренний мир регулировался попечительницами. И теперь я словно опьянела от свободы, мне не хотелось сдерживать себя ничем, даже слишком тесной одеждой. А платья сейчас носят чрезвычайно узкие, да еще стянутые внизу, так что дамы семенят и переступают, словно стреноженные лошади… Мне же виделись какие-то легкие и мягкие наряды, свободные, как я сама, и такие же шляпки.
И уж тем более я не собиралась из-за тряпок попадать на содержание к мужчине. Сама мысль об этом казалась дикой. И, должна признаться, не из соображений морали, а потому, что я не хотела никакой власти над собой. Попасть в зависимость ради шляпки, украшенной перьями страуса? Нет уж, благодарю вас! Лучше и не желать никакой шляпки, не мечтать о мехах и тряпках!
И все же мечта у меня есть. Там же, на улице Камбон, в витрине, я вижу другую шляпку. Она проста и прелестна, как те, что носила в спектакле Мадлена Форестье – актриса Габриэль Дорзиа. Шляпка из соломки и отделана всего лишь бело-синей лентой.