Потерянная, обретенная

Впрочем, должна признать, это меня совершенно не заботит. Мне пятнадцать лет, но из-за невысокого роста и худобы я выгляжу младше. Я не пользуюсь макияжем и не умею по моде укладывать волосы, а просто скручиваю их в узел. Волосы – моя главная роскошь и единственное богатство, но они слишком густые, их слишком много. Мне трудно мыть и расчесывать такую шевелюру. В один прекрасный день я иду на кухню, чтобы взять наш чайник. Он стоит на плите, но и не думает кипеть. Я склоняюсь над газовой конфоркой, узел разматывается, волосы падают прямо в огонь и немедленно вспыхивают, а я просто стою и смотрю, как завороженная. Прибежавшая на запах паленого госпожа Жорж накидывает мне на голову салфетку.

– Что же ты будешь делать? – сокрушается Рене. – Конечно, ты легко отделалась, могла остаться вообще изуродованной…

Я и сама не знаю, что мне делать. От косы остался жалкий огрызок. Вдруг мне в голову приходит замечательная идея. Я нахожу наши большие закройные ножницы и протягиваю подруге:

– Режь!

Она в ужасе, но перехватывает мне косу у самого затылка. Тугие ножницы скрипят, Рене сквозь зубы шипит, но остаток косы наконец падает на пол. Я встряхиваю волосами, которые мгновенно завиваются в спирали.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Рене.

– Превосходно! Так легко голове!

Рене подравнивает мне волосы и говорит:

– Надо было сразу стричься, а не совать голову в конфорку. Если бы мы продали твою косу парикмахеру, получили бы неплохие деньги. Или я сделала бы из нее шиньон.

– На, сделай, – я сую ей огрызок своей косы.

Сама Рене, побывав в парикмахерской, теряет золотистый цвет волос и становится жгучей брюнеткой – это нынче в большой моде. Она хочет сделать какой-то «ондулясьон», когда на голову надевают металлический колпак и под ним кипятят волосы в специальном составе, из-за которого они волей-неволей завиваются. Но мне удается ее отговорить, тем более что эта ужасная процедура стоит очень недешево.

Рене – отличная напарница. Правда, она немного расточительна, но у нее есть масса достоинств. Я склонна к унынию, легко падаю духом, мое плохое настроение затягивается на недели. Она, напротив, почти всегда в хорошем расположении духа, а если что-нибудь и огорчит ее, то вызовет лишь непродолжительные рыдания. Одна минута – и на небе снова светит солнце, а Рене улыбается и напевает.

Рене очень хороша собой и со временем обещает превратиться в настоящую красавицу. Она высокая, подтянутая, с прекрасной грудью и тонкой талией. Глаза у нее синие, губы яркие. Она нравится мужчинам, и ее поклонники очень способствуют нам в смысле ужинов. Рене говорит с видом полнейшей невинности:

– Ах, дорогой, надеюсь, вы меня извините. Я привела с собой маленькую сестренку, бедняжка так скучает, когда вечерами остается дома одна!

И тут из-за ее спины выступаю я в своем сереньком платьице и черной шляпке. Кавалер вздыхает, морщится, но деваться некуда. Чтобы не показаться невежливым, он угощает ужином и даму сердца, и ее маленькую сестренку. Мы даже устриц ели! Рене уписывала их с нескрываемым наслаждением, а я попробовала одну и сплюнула в салфетку. Какая гадость! Такое можно есть только по приговору суда!

Поужинав, мы вежливо прощаемся и уходим. Иногда кавалер вызывается проводить нас, но Рене всегда с возмущением отказывается:

– Мы живем в семейном доме, у нас очень строгие порядки! – заявляет она.

Так оно и есть: госпожа Жорж особенно предупредила нас, что «шашней» не потерпит.

– Вы девушки хорошенькие, а Париж может кому угодно вскружить головку, – говорила она. – Я знаю, как невинны и неопытны бывают наши воспитанницы… Мой долг предостеречь вас!

– Да что вы! Я дочь актрисы и по неведению глупостей не наделаю! – ответила ей Рене. – А Катрин учится в колледже и очень умна.

Кажется, она гордится тем, что я так «умна», что продолжаю учиться. На самом деле это совсем не сложно и очень интересно. Я уверена, что она тоже смогла бы, если бы захотела.

Я не рассказываю Рене, что хотела бы стать доктором. Не посвящаю в свою заветную мечту. Но сама по вечерам часто воображаю один и тот же сюжет, словно передо мной прокручивается лента кинематографа. Вот я выучилась и стала врачом. Не простым, а известным и знаменитым. Лечу больных, печатаю в толстых журналах статьи, меня приглашают на консилиумы… И вот однажды я посещаю больную, от которой отказались все врачи. Это прекрасная женщина с каштановыми локонами и добрыми глазами. Она лежит в кружевных подушках и стонет. Я понимаю суть заболевания и вылечиваю ее, а пока идет лечение, мы становимся подругами. Она говорит, что заболела от тоски по своим детям, которых потеряла много лет назад. Они не жили и минуты, и с тех пор она не снимает траура и никогда не улыбается. Я открываю ей объятия и рассказываю правду. Моя мать плачет от счастья, и мы с ней больше никогда не расстаемся.

– Что за чушь у тебя в голове! – наверняка сказала бы Рене, если бы узнала об этой глупенькой мечте. – Тебе нужно пореже ходить в кинематограф! Да твоя мать даже не присутствовала на твоем «погребении», не могла найти времени, чтобы похоронить своих детей! И ты думаешь, что она горюет?

Я знаю, что эта мечта глупа и ничтожна, но ничего не могу с собой поделать. Мама, мама! Как мне ее не хватает! Иногда я ощущаю ее присутствие рядом. Мне кажется, что у нас одни и те же мысли, мы совершаем одинаковые поступки. А временами я чувствую то, что могла бы чувствовать она… Но я себя одергиваю. Не стоит поддаваться болезненным фантазиям! Мне нужно хорошо учиться, продолжать получать стипендию, чтобы можно было жить…

И я делаю все, что от меня зависит. В результате мы преуспеваем и даже начинаем откладывать деньги. Я учусь планировать бюджет так, чтобы нам хватало и на развлечения. Мы не ходим в те места, которые неприлично посещать юным девушкам, но обе обожаем театр. Как хороша исполнительница роли Мадлены Форестье! На ней костюмы от Дусе, а шляпки от какой-то совсем неизвестной мастерицы. Но какие это шляпки! Не вычурные и кричащие, а волшебным образом подчеркивающие божественную красоту ее лица. Я смотрю спектакль «Милый друг» шесть раз. Мне стыдно признаться, но долгое время я полагаю, что Дорзиа, что играла Мадлену, – моя мать. Ее ведь зовут Габриэль…

Рене с восторгом ходит в театр, но сердится, если я трачу деньги на книги. По ее мнению, в книгах нет ничего стоящего, а если желаешь блеснуть перед кавалером образованностью – возьми газету, в кофейне ее можно прочитать бесплатно. Там пишут рецензии на спектакли и романы, да какие люди – не нам чета! Нам же, бедным девушкам, нужно бегать на галерку или в синематограф. В синематографе даже лучше – там темно, и огрехи наших туалетов не бросаются в глаза. И мы не замечаем, что нам недостает всех тех модных аксессуаров, которыми блистают дамы в партере: перламутровых биноклей, вееров, бутоньерок…

Ох уж эти безделушки, веера и муфты! Париж влюблен в них. Даже самый изысканный туалет выглядит несовершенным без прелестных мелочей: изящной сумочки, шелкового зонтика, веера из перьев.

Веера! Рене влюблена в них без памяти! И может часами простаивать у витрины, вслух припоминая, какие веера были у ее матери. С цветами (ирисами, фиалками, лилиями), все в переплетающихся лианах или с одним огромным цветком мака, красота которого казалась порочной, ядовитой… Веер в виде павлина, рукоятка была раззолоченным телом птицы, и вдруг, ослепляя, разворачивался ее роскошный хвост… Были веера-опахала, расписанные великими художниками Ирибом и Барбье, – с нескромными сценами из гаремной жизни… На роскошном веере от Дювельруа крошечные японские гейши чем только не занимались под цветущей сакурой…