Потерянная, обретенная

– Да, я много времени провожу за рулем. Автомобиль – прекрасная вещь.

– Но очень опасная, – говорю я, чтобы поддержать беседу.

– О, не более, чем поезд.

В самом деле, время проходит быстро. Вскоре я вижу в окне какое-то мягкое опаловое свечение. Море! Это море! Оно колышется в легкой туманной дымке, словно дышит огромный спящий зверь. Море мгновенно завоевывает мое сердце. Я забываю о Рене, о красавце-англичанине и смотрю только в окно… А эти двое между тем о чем-то договариваются.

У вокзала англичанина ждет огромный сверкающий «Даймлер». Они с Рене переглядываются, и она решительно идет к автомобилю. Я останавливаюсь. Что же она, решила уехать от меня с англичанином? Я плохо понимаю происходящее, от долетающего с моря соленого аромата, от запаха каких-то цветущих деревьев кружится голова.

– Да что с тобой, очнись! – толкает меня Рене. – Господин Кэйпел предлагает подвезти нас в отель. Садись же!

Впервые в жизни я сажусь в автомобиль. Вокруг нас собирается толпа зевак.

– Каких славных курочек отхватил этот длинный тип! – причмокивает губами какой-то разносчик. – Почему одним все, а другим ничего?

Толпа разражается хохотом. Мне немного стыдно садиться в автомобиль – точно в ванну на глазах у всех. Но когда машина начинает свое плавное движение по улицам, я забываю о своем смущении. Как чудесно! Легкий ветерок дует в лицо. Прав был англичанин, поезд – скука! Про себя я решаю, что у меня непременно будет автомобиль.

– Нам нужно будет сделать короткую остановку, – говорит Кэйпел. – А потом я отвезу вас в какой-нибудь подходящий отель. Хорошо?

Мы останавливаемся у огромного дома, по фасаду которого тянутся золотые буквы: «Отель «Нормандия».

– До чего же шикарное место! – выдыхает Рене.

Ей доставляет неподдельное наслаждение сидеть в автомобиле на глазах у прохожих. Пусть люди думают, что автомобиль принадлежит нам и мы живем в «Нормандии». Но увы. Нас сейчас отвезут в «более подходящий отель». Более соответствующий нашим средствам и положению. Англичанин очень точен в формулировках.

Он возвращается, улыбается нам. Я уверена, что он зашел в отель, чтобы повидаться с женщиной. Скорее всего, это его любовница. Она ждала его возвращения, и сейчас он еле-еле смог оторвать от себя ее руки. Левое плечо пиджака испачкано пудрой, и мне кажется, я чувствую даже легкий ирисовый аромат этой пудры. По-хорошему нам надо бы выйти из автомобиля и дать нашему спутнику возможность вернуться в объятия этой женщины. Но, охваченная вдруг мстительным чувством, я не двигаюсь с места. Слишком многое ей досталось! И отель «Нормандия», и лакированная машина, и душистая пудра, и…

…Бой…

– Кто такой Бой? – вдруг спрашиваю я.

– Так меня зовут друзья, – отвечает англичанин. – Вы уже слышали это прозвище?

Мне показалось, что кто-то произнес его у меня в голове. Но этого я говорить англичанину не стала.

Когда мы отъезжали от «Нормандии», меня не покидало чувство, что кто-то смотрит нам вслед.

С любовью, болью, тоской.

Господин Кэйпел привез нас в маленькую гостиницу, которая как две капли воды напоминала наш парижский пансион, и даже хозяйка, мадам Боннар, была такой же добродушной толстухой. Но в этом местечке под названием «Прилив» атмосфера показалась мне совсем иной. У нас дома пахло мастикой для паркета, крахмальным бельем, стиркой и кухней. В отеле мадам Боннар пахло тем же самым – но еще пролитым вчерашним шампанским, мускусными духами и палеными волосами. По дому разносился тихий женский смех, в гостиной кто-то брякал по клавишам совершенно расстроенного пианино.

В целом, как мне показалось, сестры-викентианки не были бы особенно довольны, застань они нас в «Приливе».

Но хозяйка оказалась весьма любезной. Она распахивает перед нами все двери и приветливо пищит странным для такой объемистой женщины тоненьким голоском:

– Выбирайте, мои цыпочки, выбирайте. Уж такие славные цыплятки! У мамаши Боннар вы будете как у Богородицы в кармашке, это уж точно. Не извольте волноваться, сударь, я смогу о них позаботиться. У меня приличный отель…

Бой корректно кланяется.

– Вы позволите нанести визит, чтобы удостовериться, что вы хорошо устроились? – спрашивает он.

Я молчу. В конце концов, это не мое дело. Рене слегка подталкивает меня локтем в бок. Что такое?

И тут я понимаю, что Кэйпел смотрит на меня.

– Мы будем рады, – говорю я.

Когда за ним закрывается дверь, Рене с воем бросается ничком на кровать, застеленную кружевным покрывалом.

– Нет, это что такое, а! Придется мне за тобой присматривать, умница Катрин, а то все кавалеры переметнутся к тебе! Да он же в тебя влюбился!

Я ошарашена. Кэйпел показался мне таким взрослым. Даже старым. Нет, нет, он, конечно же, не стар, он строен, на его лице нет морщин, но… Он выглядит таким солидным, важным господином. Не может быть, чтобы он влюбился в меня!

– Не сочиняй, пожалуйста, – говорю я Рене, снимая шляпу. – Он просто очень вежливый и любезный.

Смотрю на себя в крошечное зеркальце. Почему у меня такие красные щеки? Почему у меня так блестят глаза?

Утром мы идем к морю.

Вернее, мы собираемся идти к морю утром, но Рене слишком долго возится со своим туалетом. Перед отъездом из Парижа мы сшили по платью, а сейчас Рене сочла свой наряд недостаточно модным. Она все утро провела, зауживая юбку и подшивая подол, и теперь еле может в ней идти, семенит и переступает, опираясь на мою руку. Мне досадно, но я этого не показываю. Может быть, Рене и права, когда говорит, что я дикарка. Мне нужно бывать в обществе и присматриваться к тому, как ведут себя дамы. А вообще – я бы сейчас побежала к морю короткой дорогой, ничего вокруг себя не видя, и, кинувшись в синие волны, плавала бы и ныряла как умалишенная!

День дивный: солнце светит сквозь жемчужно-серую дымку, не слепит и не режет глаз. Но, пожалуй, душновато. Мы движемся по улице Гонто-Бирон, выходящей к пляжу и сияющей витринами роскошных магазинов, в толпе таких же нарядных дам. Вот мы миновали «Нормандию», и я украдкой смотрела на двери – не появится ли он. Но там стоял только важный швейцар. И автомобиля у подъезда тоже не было видно.

– Отчего так душно? – стонет Рене. У нее на лбу выступили бисерные капли, она вытирает платочком шею – из-под шиньона тоже течет пот.

– Здесь очень влажный воздух, – объясняю я. – А ты к тому же в корсете. И это тяжелое платье…

– Возобновляешь свой поход на корсеты? – фыркает Рене. – Не трудись. Посмотри по сторонам: все дамы…

Вдруг она умолкает и смотрит куда-то в сторону. Я прослеживаю направление ее взгляда.

Эти две молодые женщины знают, что красивы, знают, что на них смотрят. Они похожи друг на друга, вероятно, сестры. Стройные, гибкие, легкие, как морской бриз, они выглядят такими свободными! Шляпки у них совсем простые и очень милые, вроде той, что я видела в Париже на улице Камбон. Одежда – из мягкой струящейся ткани. На той, что моложе, блузка с отложным матросским воротником. Она ведет на поводке двух спаниелей.

– Сестрички Шанель, – говорит кто-то в толпе.

Шанель? Где я слышала это имя?

Мы не одни восхищенно взираем на изящных дам. То и дело над публикой вспархивают шепотки:

– Какое прелестное платье!

– Но позвольте, ведь это трикотаж! Так ведь? Это же ткань для фуфаек, разве нет? Как же можно сшить из нее платье?

– Меня больше интересует вопрос, кто шьет эти платья.

– О-о, ответ очень прост. Такие наряды шьет только Коко. Разве вы не слышали о Коко?

– Как смело! Как экстравагантно! И, право же, дорогая, это куда лучше вашего чванливого Пуаре!