Повесть о днях моей жизни

– - Нет.

Шахтер подошел вплотную.

– - Подпишешься?

– - Не подпишусь.

– - Так на же!

Сцепив зубы, шахтер хляснул Притыкина по лицу. Тот екнул, хватаясь за подбородок: между пальцев брызнула густая черная кровь. Дениска сбил с ног Утенка, а зобастый рябой парень из Петрушиной дружины -- Колобок -- с одного удара опрокинул Фарносого.

– - Июды!.. Перевертни!.. Воры!..
– - ревела толпа, протягивая кулаки.

– - Резать их! Как против всех, так таких резать!

Ошеломленный Дмитрий бросился к богатеям на выручку. Выплевывая кровь, они хрипели, прижимаясь к столу:

– - Это что же, -- разбой, смертоубийство? Это вы где такой закон взяли?

– - Молчи!
– - визжал Дениска, отталкивая Дмитрия и хватая Фарносого за горло.
– - З-задушу, тварь несчастная!..

Подскочили Богач, Калиныч, Васин, штундистов отец -- Кузьма, окружили избитых плотным кольцом; Лопатин уговаривал рассвирепевшего шахтера, товарищ Дмитрий -- слободских парней, а другие держали за руки Дениску.

– - Уймись, Денис, ты еще глуп, не надо!..

– - Все меня за дурака считают!
– - разразившись злыми, нервными слезами, кричал он, вырываясь из рук.
– - З-заем, изменщики!..

Притыкина с приятелями увели домой. Мужики опять стали подписываться. Никто не расходился. Слободские парни, Дениска, шахтер, еще какие-то незнакомые парни шныряли по толпе, о чем-то таинственно шушукаясь.

Сделав знак Никитичу, я стал на кучу щебня, наблюдая за ними.

– - Товарищ, подпишите и нас!
– - раздался сзади женский голос.

Около Дмитрия стояли Мотя, Настюща и Дарья Матвеевна -- жена Алеши Хрусталева.

– - Мужики подписываются, а бабе разве доли нет?
– - смущенно говорила Дарья.
– - Мы, чай, тоже люди...

– - В блюде!
– - ухмыляется Мышонок.

– - Подпиши, господин: Дарья Хрусталева, Настасья Володимерова, Матрена Сорочинская.

Дмитрий расплылся в радостную улыбку, суетливо расчищая место у стола.

– - Сию минуточку!.. Сию минуточку!..

Стоящий рядом Алеша Хрусталев весело говорил:

– - Это, землячок, наши бабы... Вот это вот -- сестра Петровича, Матрена, а вот эта, молоденькая, -- его жена Настасья Сергеевна, а круглолицая-то -- моя баба, звать Дарьей... Вы что, бёспортошные, себе земли и воли захотели?

– - Заткнул бы рот-то, -- сказала Мотя.

– - Язык-то -- словно помело в печи, трепло немытое!
– - набросилась на него Дарья.
– - Ужо-ка тресну тебя скалкой по лбу!..

– - Хорошенько его, Матвеевна, озорника! Не поддавайся, -- подзадоривали мужики.-- Теперь свобода слова и союзов!..

Вслед за первыми тремя потянулись остальные бабы.

– - Меня, господин, проставьте: Афросинья Маслова.

– - Меня: Варвара Тряпицына.

– - Меня: Надежда Грязных.

– - Оксенья Красавина!..

Дарья бегала среди подруг, приказывая:

– - Величайте: товарищ, не любит, если -- господин, сурьезный... изобидеть может!..

Марья Спиридоновна Онучкина просила записать себя и шестилетнюю внучку Маришу.

– - Куда ты ее, несмысла?
– - загалдели мужики.

– - Ишь ты, вострые!
– - замахала руками Марья Спиридоновна.-- Чай, землю-то на всех будут выдавать!.. Записывай, господин, не слушай дураков!..

Ее оттащили от стола.

Ночь была тихая, светлая, звездная. Ветер разогнал туман, и небо загорелось искрами. Легкий мороз приятно щипал уши и щеки, мелкою рябью бежал по спине.

– - Пожа-ар!
– - крикнул вдруг кто-то пронзительно...

Толпа замерла, потом сразу шарахнулась и опять замерла, глядя на небо.

На севере, в стороне от Зазубрина, как вечерние блескавицы, робко рдело розовое зарево. Через несколько минут оно разрослось в яркое пламя, в небо роем пчел полетели искры.

– - Ом-меты!..

– - Скотный двор!..

– - У Зюзина!..

– - Царица матушка!

– - У Тухлого!..

– - Ом-меты!..

– - У Зюзина!.. Гляди на Шевляки...

– - Господи, Миколка-то мой там в работниках!.. Ми-колка-то!..

– - А-а-а!
– - заревела и залаяла толпа, как дикое стадо, бросаясь вдоль деревни.

Ночь подхватила этот рев и вместе с топотом ног и пронзительным воем собак долго перебрасывала из конца в конец по Осташкову.

V

Набат раздался через полчаса, не более. Под окнами проскакал верховой.

– - Скорее!.. Скорее!..

Ночь гудела и звала. Колокольный звон то замирал и таял, то стаей больших хищных птиц бился в стекла, надсадливо воя и царапаясь.

Проехал второй верховой с тем же кличем. Задребезжала телега.

Звонкий стук копыт и колес по промерзлой земле барабанного дробью несется по улице, удаляясь и замирая. Осколком тусклого бутылочного стекла выплыл матовый на ущербе месяц. Падает первый снежок.

Полночь, но окна у всех освещены, словно перед пасхой. Там и сям мелькают тени.

Настя, бледная как смерть, растерянно смотрит на меня, хочет сказать что-то и не смеет. Отец поспешно обувается, стуча локтями о ведро, стоящее на лавке. У ног его трется котенок; отец отшвыривает его ногой, котенок опять лезет.

Вдруг затряслось и застонало окно.

– - Кой там черт?
– - испуганно закричал отец.

Голос его дрожит и срывается.

Под окном -- Дениска.

– - Не можешь, глумной, потише?

– - Скорее!..

Накинув полушубок, отец засунул в рукав безмен.

– - Не забудь и ты чего-нибудь, -- бросает он на ходу.

А набат ревет и мечется как бешеный.

Приехал третий верховой, Рылов.

– - Скорее, православные, скорее!

Полудетский, неокрепший голос его дребезжит и срывается.

В окно бьет полоса бледно-розового света, расцветает и переливчато искрится прилипшими к стеклу снежинками. Как на заре, краснеет улица.