Повесть о днях моей жизни

Упросив городового посидеть в трактире, я побежал к следователю.

– - Не за что же, ваше благородие! Выпустите на поруки...

– - А ты кто?

Напустив в мундштук докуренной папиросы слюны, следователь выбросил ее за окно, на светло-зеленую куртинку подорожника.

– - Зять его, Иван Володимеров.

– - Закон,-- сказал следователь.-- Ступай отсюда, мне некогда...

Так и потел Галкин третий месяц на казенных хлебах.

За лето наше дело было приумолкло. Страдная пора, молотьба, огороды, пахота, домашние работы на время отвлекли товарищей от собраний, только маньчжурец, когда он еще был на воле, да Мотя, совершенно забросившая мужа, дом, хозяйство, держали в руках дело.

В июне загремел "Потемкин".

Маньчжурец самолично написал штук двадцать прокламаций от руки:

"Говорили вам, неслухам, али нет? Наша правда вышла! Корабль называется господин Потемкин, это по всем газетам известно, а матросы -- наши деревенские парни, которые на военной службе. Ура!..

Студенты".

Несколько дней после известия он ходил как именинник, бормотал слова из евангелия, перенятые у Лопатина, Насте с матерью купил по новому платку.

– - Сваток,-- дразнил он отца,-- ребята-то на море, а?.. Фу-ты, ну-ты, палки гнуты!..

Потом опять все утихло. Последние всплески еще изредка доходили, но работа и нужда отвлекли внимание мужиков, сосредоточивая его на полях.

Арест Прохора заставил товарищей задуматься, но первая же записка, полученная от маньчжурца из тюрьмы, успокоила всех.

"Очень обидно, а еще очень совестно, что через собственную глупость кормлю вшей в остроге,-- писал Аника-воин.-- Теперь я бы сам не знаю, что над собой наделал за несуразные поступки, которыми поступил, приехавши с войны".

Дальше следовала крепкая брань.

Мы представляли, как беснуется мужик, кусая локти, говорит в оправдание нелепые слова, лает всех направо и налево.

– - Так ему и надо, кляче хромой!
– - горячилась Мотя.-- К чему было? Совсем не нужное!..

– - Нельзя, Петровна, парня хаять без пути: он не последний из последних!
– - заступался Илья Микитич.-- На всякую старуху бывает проруха.

– - У тебя-то, разновер, рыльце тоже в пуху!
– - кричали ему товарищи.

– - Не в точку метитесь,-- опустив глада, отвечал Лопатин,-- живу, как душа велит. N.

Чем ни дальше, тем письма от маньчжурца были спокойнее; в конце сентября он уже писал:

"Я нашел себе хорошее дело в тюрьме: плету гарусные туфли. Матери сплету, себе сплету. Стюньке и городской барышне сплету. Все будут разных цветов, а фасон и лик одинаковый. По-моему, хорошее это дело, деньги можно заработать. Я тогда пришлю их вам на надобности".

Слухи, проникавшие в тюрьму о забастовке, вывели рабочего человека из спячки; парень заметался, заорал, чуть не каждый день гонял Саньку Шмакова с записками: знаем ли мы, дескать, то, что надо знать?

Перелетными птицами потянулись в Осташкове толки, слухи и догадки о новом, большом, что творилось в жизни.

Приехали мужики со станции, куда возили продавать овес, говорят:

– - Машина стала.

Смотрят исподлобья друг на друга, пожимают плечами.

– - Никак не ходит.

– - Надолго?

– - Это неизвестно... Разное толкуют...

– - Может быть, того...

– - По-настоящему?

– - Должно быть, что так.

Братство растерялось: ходят по деревне из конца в конец, блаженно растрепав губы, жмурятся, потирают руки.

– - Силища-то, а? До-рога стала! Слухай-ка: до-ро-га!..

Рылов на собрании сознался:

– - Я думал, мы первые зачинаем дело...

– - Эко!
– - сказали ему.-- Сморозил, цыпленок,-- первые!.. Сказал бы: задние, самые никудышные!.. Там-то о-ого!..

Предлагая разные планы, никто не знал, с чего начать. Колоухий, Богач, Калиныч,-- люди постарше,-- говорили:

– - Обождать маленько следует, робята: тучи сползут, небо прочистится, при солнышке орудовать сподручнее.

Петруха-шахтер ладил:

– - Балбесы, прозеваете причастье!..

Дениска, меньшой брат Прохора, глядит влюбленными глазами на него и смеется, ерзая по лавке.

– - Горячий ты, холера!..
– - ласково треплет шахтера по плечу.-- С тобой можно в огонь и в воду!..

Остальные, как пни, молчат.

Дни идут бестолково, газет не получаем, в город съездить по распутице нельзя, сидим, крылья опустив.

– - Узнать бы, где надо... Ведь это что же такое!..

– - У кого?.. Министры телеграмму отобьют...

– - Иван, что ж трясешь портками? Шел бы выпытывать!

Я пошел на железную дорогу. Станция -- в степи, кругом -- верст на семь -- ни жилища. Было серо, грязно, моросил осенник. Дорогой то и дело лопались оборки на лаптях; пока дошел, ввалился в третий класс -- измучился, промок, закоченел хуже собаки.

Из окна, окутанного серою дождевою дымкой, виднелось ровное ржаное поле с бурым жнивьем: туманно, неприютно, нет полю конца и края, как бестолковой, бесцветной русской печали, как беспредельному горю мужицкому.

Пол в "зале" грязный, крашенные охрой наружные двери захватаны сальными пальцами, буфет пустой. Кто-то кашляет, сопит, стуча тяжелыми сапогами, переставляет с места на место мебель; из другого угла за стеною пищит больной ребенок; раздраженный женский голос со слезами и злостью уговаривает его:

– - Ну, замолчи же, Христа ради!.. Ну, уймись!.. Ну, замолчи!..

Баю-баюшки, баю,

Сынку песенку спою!

Приди, котик, ночевать,

Мово Колю покачать...

В двери высунулась девочка годов четырех-пяти, в нечесаных светлых кудряшках и замызганном розовом платьице, с надетым на одну ногу полинялым голубым чулком в полоску.

Котик серенький,

Хвостик беленький...

Засунув палец в рот, девочка исподлобья уставилась на меня большими черными глазами. Полное личико сморщилось, как у старушки, и застыло в жадном любопытстве.

– - Ни-инка!
– - истерично взвизгнула из-за дверей женщина, качавшая ребенка.