Преданные богам(и)

Он такое сказал? Что единственное, что у них получится – это дитя-чудище с туловом змеи и собачьей головой? Одолен прикрыл глаза, скрипнув зубами. И впрямь скудоумец.

– Права ты во всем, – Одолен уронил голову, не пытаясь вырваться. Хватка Багулки была… приятна. – Я не имею права просить о таком. И не прошу. Напротив, предлагаю утвердиться в мысли, что не твой народ виноват в наших бедах. Ежели позволишь.

Багулка замерла. Втянула носом воздух, по-змеиному чуя им тепло Одолена. И обмякла. Вот только была тугой, что пружина, а теперь привалилась к груди волхва, мягкая и податливая. Сладостно сонная.

– А я гадала, как меня угораздило эдакой скотиной увлечься. Словоблудием дурманишь, хлеще ворожея. Коли и допрежь таким был, пустобрехством меня, дуру, и заморочил.

Одолен, глядя поверх ее головы, осторожно запустил руки в густую золотую гриву волос, привлекая Багулку к себе. Про себя думая, что истинный дурман тут только она, прозванная в честь ядовитого болотного багульника. От жилистого, прохладного тела в руках мутилось в уме. Или то от горячительного? Зря Одолен к нему пристрастился…

Ее душегрейка слетела на пол вслед за его кожухом. Сарафан – за рубахой.

Одолен глядел на нагое тело с брачным полозецким наузом от пупка до груди, и едва сдерживал ирбиса, рвущегося когтями содрать этот невыносимый золотой узор вместе со смуглой кожей.

– Дак ты замужняя, – зло улыбнулся он. Обиженный, что она не ждала его вечность.

– Просватанная, – с ядовитым торжеством прошипела она, обвивая его руками и ногами. Удушая, как змея кольцами.

– За кого? – рыкнул Одолен, не понимая, зачем ему это знать. Что он может сделать? Он волхв. Не положено ему ни семьи, ни жены, ни детей.

– За величайшего в мире мужа, – оскалилась она, с жадным злорадством наблюдая ненависть на его лице. – Да за того, кто не мешает мне блудить, в отличие от твоей «бледноликой».

И она повалила его в гнездо покрывал на лавке.

А утром отправилась с ним. Натянула под сарафан и рубаху порты, собрала нехитрый скарб, прихватила шапку-невидимку, шест на аршин ее длинней и суму наузов на все случаи жизни. Снаружи обнаружила Пеплицу, бессовестно заглянула ей под брюхо и ревниво зашипела.

– Извечно окрест тебя одни бабы!

Накинула на кобылу хомутом науз супротив ворья и подвела ее к кормушке.

– Воротишься и заберешь! – зашипела она на возмутившегося было Одолена. – Ежели эдакая туша в топь оступится, поминай, как звали!

Пеплица протестующе заржала, но Одолен успокаивающе похлопал ее по шее. Багулка права, негоже доброй кобылой так рисковать. Хоть пешком путь до курганов и растянется на несколько дней. На несколько дней с Багулкой.

В путь они отправились в молчании. Одолен полагал, что не вправе выспрашивать о ее жизни, коей не поинтересовался на разу за полтора десятка лет. Багулка любопытства тоже не проявляла. Может, из мести. А, может, и без того все о нем знала. Брусничная настойка, к коей он лишь пару лет назад пристрастился, поди, тоже неспроста на столе вчера появилась. Сороки на хвостах все о нем донесли?

Что-то в Багулке изменилось. Одолен шел вслед за ней, пробующей дорогу впереди шестом. Глядел на перья и черепа в русых волосах, вспоминал ночь и невольно сравнивал ее с давнишними, проведенными в городе-на-костях и Жальниках.

Багулка и тогда не была кроткой и смиренной. У ужалок иные понятия о добродетелях. Но отныне в ней чуялась такая духовная сила, что ирбис Одолена поневоле ластился к ней, пьянея, как кот от валерьяны.

Для волхва, доселе благоговеющего единственно перед Луноликой, это было чудно. И наводило на мысли о силах, с какими могла якшаться старая знакомка. Ведь она в курганах ворожеев нередко копается. Одолен прищурился.

Под ногами пружинило и хлюпало. С ясного неба пекло солнце, пробиваясь сквозь туман испарений косыми лучами. Где-то булькало, шлепало и квакало что-то размером с собаку. Небось, жаба-чмух гадит, воду отравляя.

Полдня спустя, когда солнце начало клониться к закату, а вокруг все чаще стали попадаться растущие из воды стволы черной ольхи, грозящие перерасти в чащу, Одолен затребовал привал. Он уже не юнец, чтоб две дюжины верст без передышки покрывать.

Багулка кивнула, но шага не сбавила. Одолену подумалось, что, может, и зря он столь опрометчиво попросил помощи у брошенной женщины. Не станется ли с этой гюрзы завести его в трясину, да так и бросить?

Дорога кончилась. Впереди серела пристань с парой проломленных досок и привязанной к свае веревкой, утопающей в мутной, вязкой жиже. По неподвижной глади бегали солнечные зайчики. На противоположном берегу у такой же пристани качалась утлая лодочка, едва различимая за уплотнившимся туманом.

Багулка стрельнула раздвоенным языком, прощупывая им воздух, как змея. И напружинилась, отведя шест за спину, как копье.

– Там кто-то есть, – прошипела она, буравя немигающим взглядом другой берег.

Одолен напрягся. На новолуние звериное чутье притуплялось, посему разобрать, что там, на другом берегу, ему никак не удавалось. Но вдруг налетевший порыв ветра донес запах тухлых яиц и срывающийся голос:

– Матушка! Кто-нибудь! Помогите!

У Одолена замерло сердце. Кричала Червика.

13 В тихом омуте

Первый весенний месяц,

межевая неделя

Бездонные омуты

– Княжна! – Одолен бросился к веревке, подтягивая к себе лодку.

– Кто это? – Багулка непрерывно стреляла языком и поводила носом, пытаясь найти источник тепла, но помогать не торопилась.

– Сестра моя, – процедил Одолен, про себя костеря дурную девку. – За мной, видать, отправилась. Дура!

– Помо… ги! – на том берегу булькнуло, словно захлебываясь.

– На болотах помощи не просят, – напомнила Багулка, наблюдая, как Одолен спрыгивает в лодку.

– И кто об этом знает, окромя местных? – огрызнулся он и потянул лодку вперед, оставив ужалку на берегу.

На болотах нельзя звать на помощь. Потому как чаще всего так заманивают жертв йелени. Но разве будешь о том думать, когда неотвратимо погружаешься в вонючую, черную жижу, которая вот-вот полезет в глотку?

Одного вопящего паренька Одолен спас, когда еще гостил тут в юности у Багулки. Она тогда тоже помогать не спешила. Когда Одолен вылез с мальцом подмышкой с видом, дескать, «я же говорил, что это человек», она сложила на груди руки и обозвала его тщеславным болваном. А мальца встряхнула так, что у того чуть голова не отвалилась. И, брызгая ядом с клыков, внушила, чтоб тот не смел отныне кричать на болотах «спасите-помогите».