Преданные богам(и)

Идти стало гораздо веселей. Ганька почесал нос, на котором ближе к лету ярче становились веснушки. И с улыбкой рухнул лицом в прелые листья. Из шеи у него торчал пропитанный дурманом дротик.

Очнулся утром. Того же дня или другого – не угадаешь. В нос ударила тяжелая мускусная звериная вонь. Перед глазами плыли и качались стальные прутья.

Из огня да в полымя.

Дергаться и выдавать, что очнулся, Ганька не торопился. Едва пошевелившись, мысленно высказал пару ласковых похитителям. Он был связан по рукам и ногам. Кистеней и заветного мешка со скоморошьим скарбом за спиной не было.

Кое-как проморгавшись от дурмана, Ганька осторожно огляделся, повращав глазами. Он лежал на боку в клетке, устланной соломой. Смердела она тошнотворно, не только звериной шерстью.

Вокруг вздымался бор корабельных сосен. Стройные ряды рыжих стволов и зеленых игольчатых крон на их верхушках, сквозь которые косыми лучами просвечивало золотое рассветное солнце. Пахло хвоей и смолой.

За стальными прутьями в четверть пяди толщиной виднелись кибитки на колесах, умело размалеванные зелено-бурыми разводами. В лесу сразу и не приметишь. Клетка с Ганькой тоже стояла не на земле, а на телеге. Не к добру.

Догадки подтвердились, стоило увидеть другие такие же клетки. С животными. Медведями, тиграми и львами. У Ганьки кишки свернулись узлом, будто его сызнова ранил выворотень. Он думал, что цирк Укротителя – это выдумка.

Звериные цирки были запрещены еще во времена Полозецкого царства. Насилие над дикими животными было признано унижением всех оборотней, для каждого из которых внутренний дикий зверь – гордость. Дрессура стала считаться надругательством и равнением хищников с домашним скотом.

В древности еще были боевые арены, где оборотни в полнолуние выходили сражаться с дикими животными, но потом и их искоренили. Желаешь доказать свое превосходством над царями природы? Тогда сам обращайся в зверя, дичай и иди сражаться на равных!

Посему узнать о живом Укротителе было страшно. Устои и обычаи предков перестают что-либо значить. Эдак народ скатится к прежним смутным временам.

– Нашли еще одного? – раздался вдруг до боли знакомый мужской голос.

Был бы у Ганьки внутренний зверь, шерсть на загривке встала бы дыбом.

– Все, как ты велел, барин! – угодливо тявкнул ему в ответ другой голос. Высокий, звонкий, будто бы детский.

Перед клеткой замаячил невысокий, с Ганьку ростом, барханец в шальварах и кафтане с разрезами по бокам, из которых выглядывали рукояти кривых сабель. У него была смуглая рожа и светло-рыжие, песочные волосы, неровно обрезанные до плеч. Косая челка которых скрывала черные, как у жука, глаза. На шее у него болталась резная свистулька. По виду, вербная. И, судя по вязи наузов, зело древняя.

Поначалу барханец почудился ребенком, но взгляд черных глаз, как и глубокие морщины, прорезающие лицо, были совсем не детскими. Фенек. Только эти пустынные лисицы до старости щенками выглядят. Самые злобные и подлые среди яломишт.

– Безликий, – барханец оскалился, обнажив полную пасть мелких острых клыков. Вовсе не звериных. Человеческих, попросту заточенных. Барханец тоже был безликим. – Мордой чтоб ни волколак, ни яломишт, ни рыба, ни мясо. И окрасом не пойми кто.

Ганька кое-как села, связанная, закачавшись болванчиком, и уставилась в пустоту. От переживаний позабыв, кем для сохранности должна претворяться.

Нет. Нет, нет, нет.

Ганька просто слишком светлая, коричневая чернобурка. Ну, подумаешь, в чертах лица излишняя хищность присутствует. Это же не приговор! Или…

К барханцу подошел тот, кого назвали «барином». Чей голос был Ганьке до боли знаком. Потому что еженощно изводил ее во снах.

Он был одет в простой коричневый кафтан. Без оторочки мехом, без украшений, без наузов. Большие пальцы он заложил за пояс кафтана, выставляя на обозрение по-бабски изящные руки с черными звериными когтями.

Волосы у него были распущенные, длиной до пояса (неудивительно, что Ганька его поначалу во снах с Гармалой путала). Бурые, на солнце серовато-коричневым орехом отливающие. Точь-в-точь как у Ганьки. Только на концах белые, словно лисий хвост.

Брови вразлет, приподнятые к вискам уголки янтарных глаз, высокие скулы, точеный нос, пухлые губы, искривленные в усмешке… Треклятый ворожей был просто-таки немилосердно красив. Краше (Ганька запретила себе в этом признаваться!) даже Цикуты.

Но при виде Ганьки, усмешка вдруг стерлась с его губ. Предвкушение и торжество во взгляде сменились чем-то похожим на ужас загнанного в угол зверя.

– Только не ее, выродок! – варрах отпрянул от клетки, словно там сидела не безликая девка, а ядовитая гюрза. – Я же предупреждал тебя, межеумка!

Бранился он грязно и совсем не по-барски.

И отчего он уверен, что Ганька девка?

– Так о девке же предупреждали, барин, – озадачился барханец. Перевел недоуменный взгляд на Ганьку, пригляделся и спал с лица.

– За ней по пятам волкодав явится! – рявкнул ворожей, не сводя лютого, но вместе с тем жадного взгляда с Ганьки, боящейся пошевелиться.

А про Гармалу он откуда знает? Неужто Ганька ему во снах все как на духу выкладывает?!

– Так у нас же тут наузы для отвода глаз… – растерянно напомнил барханец.

– А волкодав тот слепой! – шаг назад, и ворожея-варраха след простыл.

Ушел козьей тропой? Ими же ходить могут только ужалки, волкодавы, да некоторые ищейки! Но вопросы к ворожею пришлось оставить до лучших времен (до снов, побрало бы их ламя!), потому как барханец обернулся к Ганьке, щелкнув клыками.

– Сука! – черные глаза масляно блеснули, когда он распахнул клетку. – Волкодава на меня натравить решила?!

Она?! Он сам ее похитил и в свой цирк приволок! Верно ворожей его обозвал, как есть межеумок!

Он схватил ее за волосы и выкинул из клетки. Удар об усыпанную прошлогодними иголками землю вышиб дух, перед глазами заплясали яхонты-брильянты. Фенек снова ухватил ее за волосы, выбивая слезы из глаз, и приставил к горлу саблю.

Из похожей заварухи в прошлый раз ее спас Цикута. Даром что нападавших два лета назад было больше. И хотели они вовсе не прирезать безликую девку.

– Где волкодав? – испуганно и злобно прошипел он.