Преданные богам(и)

К полуночи бешеные на улицах кончились, но Бронца это не обмануло. И он с волкодавской дотошностью отправился вламываться в каждый дом. Черва тоже бросать дела на полпути была не приучена. Да и рысь внутри, в иное время ленивая, раззадорилась охотой. Посему Черва отправилась следом за Бронцем, караулить жертв на крышах. И, едва кто-то из зараженных пытался сбежать от волкодава через окно, пеленала их нагайкой, задерживая до удара бердышом.

– Благодарствую, княжна, за помощь, – зверски оскалился Бронец, возвращая себе человеческий облик и утирая пот со лба. – Без тебя мне б туго пришлось.

И это говорит беовульф?! Щеки у Червы от первой в ее жизни похвалы зарделись маковым цветом. А нос все равно задрался в поднебесье, мол, иначе и быть не могло.

О происшествии требовалось сообщить. Побродив по Стрежни, они нашли голубятню с полудохлыми, погрязшими в собственном помете птицами. Ужаснувшись корявым буквицам Бронца, Черва сама написала пять грамот и разослала голубей в столицы княжеств. Остальных птиц Бронец выпустил.

На горизонте занималась золотая заря. Бронец свистнул коней, шумно втянул носом воздух и, взяв след, пошел к козьей тропе. Вскоре ее почуяла и Черва – невесть откуда летящий ветерок доносил жару и ароматы барханских пряностей.

Черва запрыгнула на Норова, воротящего морду от грязной хозяйки и кинула его поводья в руки Бронца на Лиходее. Через пару лошадиных шагов мир смазался… и всадники оказались в окружении янычар с саблями на изготовку.

Бронец был прав, даже глазом моргнуть Черва не успела.

18 Божественное откровение

Второй весенний месяц,

ветхая неделя

Капище на Лунном озере

До капища-на-озере они добрались к исходу перекройной недели.

Пеплица шла усталым шагом. Переход через болота с двойной ношей дался кобыле тяжело.

У Одолена залегли тени под глазами. Он плохо спал. Он не подавал виду, что знает Багулкин секрет, хотя она особо и не хоронилась. Но думать о нем не переставал ни на миг.

По поверью, волхвы Горына-Триглава снова появятся, когда в Подлунный мир вернется наследник Царей-полозов. Значит ли это, что древний полозецкий бог Солнца набрал силу, очнулся от долгого сна и собрался свергнуть Лунных богов? Значит, бешеница и одичание звериных оборотней все-таки дело рук ужалок? Но ежели все так, то отчего на капищах страдают единственно идолы Луноликой?

Или ужалки не причастны к бешенице и запаршивевшим целебным водам? Но тогда противостояние с ними, с волхвами Горына-Триглава и с потомком царей их ждет впереди?

Слишком много заумных вопросов для такого скудоумца, как Одолен.

Багулка сидела на Пеплице задом наперед, свернув ноги кренделем, и плела из лыка очередной науз. Перья и черепа в ее волосах щекотали Одолену спину.

Пару дней назад по общему направлению она угадала, что они идут в курганы-в-степях не через Стрежень и реку Осколков, а крюком через капище-на-озере и Перевальскую теснину. Одолен не признавался, что идет в Чертоги богини, опасаясь сцены ревности, но Багулка и без него обо всем догадалась. Пошипела, поплевалась ядом и ложе ночами боле с ним не делила.

А на что она надеялась? Что он из-за одной бабы предаст богиню, спасшую его душу? Она слишком низкого мнения о нем. Или слишком высокого о себе.

Ольхи и ивы сменились березняком, уже покрывшимся легким зеленым маревом сережек. Снег сошел, обнажив желто-бурую траву. Впереди, в просвете меж черно-белыми стволами, виднелась громада Огнедышащих гор, уходящая на север, и гладь Лунного озера, простирающаяся на юго-восток.

На небо над ним наползли тонкие светлые облака, из которых посыпалась морось. Но на горизонте позади осталась полоска лазурного неба, с которого светило закатное солнце, раскрашивая ближайшие облака в золото и киноварь. И, разбивая лучи о дождь, в народе прозванный грибным, рисовало коромысло радуги над озерной гладью.

На душе у Одолена невольно стало благостней. У подножия гор, на берегу озера располагалось капище. Идолы троебожия в четыре человеческих роста, под три косых сажени, здесь были вытесаны прямо в скале, из черного вулканского базальта. Пред ними на берегу покоился черный алтарь с застывшими подтеками крови.

У ног Луноликой, воздев руки к небу, молились два седых волхва. Цокот копыт они, несомненно, услышали, но не обернулись. Дурная примета от молитвы отвлекаться.

По бокам от троебожия в горе темнели проходы в выдолбленные пещеры. Одолен спешился и кинул поводья на луку седла.

– Вернусь на рассвете.

Багулка полуобернулась, с неприязнью покосилась на идолы троебожия, мазнула взглядом по волхвам, передернула плечами и стрельнула раздвоенным языком.

– Ежели ещ-ще желаеш-шь, чтоб я тебя в курганы-в-степях провела, изволь не задерживатьс-ся! – пригвоздила она его карими глазами с золотыми прожилками и щелью зрачка.

Неуютно тут волхвице бога Солнца? Быть может, ослабнет слегка? Одолен тряхнул головой, скрывая сизые глаза неровно обрезанными пепельными космами. Чтоб она не заметила мелькнувшего в них недоброго, мстительного торжества. И шагнул под свод пещер.

Здесь было пустынно, как и всегда, окромя праздника летнего Солнцеворота, когда тут собираются волхвы со всех княжеств на ежегодное вече. Факелы не горели, только тускло светились треуглуны на стенах, нарисованные той же краской, что и полумесяцы на лбу и щеках волхвов.

В центре стояли укрытые шкурами лавки вокруг большой деревянной чаши, разделенной волнообразной доской пополам. Допрежь в ней извечно живая и мертвая вода была, а ныне пусто. Привычный мир стирается на глазах.

Одолен лег на одну из лавок, укрылся шкурой и выбранился сквозь зубы, готовясь к головомойке. Наведенный волшбой сон пришел тотчас.

– Не торопился ты ко мне, котик, – раздался надтреснутый старческий голос.

Одолен обернулся на звук, кланяясь в пол. Точнее, в галечные камни. Слуха коснулся тихий плеск воды.

– Не серчай, хозяйка, – положил Одолен руку на сердце, не спеша разгибаться. – Я должен был обыскать могильники жабалаков в курганах-на-болотах. Убедиться, что не их ворожба целебные воды испоганила.

– Ой ли? – голос стал издевательским, еще скрипучей. – А мне сдалось, что ты попросту не упустил случая навестить свою ужалку-полюбовницу!

Ох и достали его эти ревнивые бабы!

– Показалось тебе, хозяйка! – отрезал Одолен. – С Багулкой я полтора десятка лет не знался, и еще столько же не встречался бы. Не могу я принять, что она меня за мою подлость прощает. Дурнею от нее, как от сивухи. Водиться с ней перестану, как только по курганам она меня проведет. Знаешь же, что самому мне козьи тропы к ним не отыскать.

– А еще знаю, как гнетет тебя, что бирюком ты по свету скитаешься! – прикрикнула старуха, всю его душу наизнанку выворачивая. – Только вот сам ты сей путь избрал, сам свою дорогу кривой сделал. Да не когда язвенник выпустил, а раньше, когда родительское дело предал, на легкую деньгу польстился и к разорителям курганов примкнул. А я душу твою от гниения спасла, очищение-искупление подарила. Но у всего цена своя имеется. Мой ты, Одолен! – сухие, узловатые старческие пальцы вцепились ему в подбородок, поднимая его голову.