Преданные богам(и)

– Здесь, – ответил ему ровный голос сзади.

Ни Ганька, ни безликий пустынный яломишт не почуяли его приближения. Но не успел Гармала замахнуться шипастым посохом, как барханец отпустил Ганькины волосы, сунул в рот вербную свистульку и дунул.

Ганька не поняла, что произошло. Свиста не было. Но Гармала выронил посох из рук и с перекошенным от боли лицом рухнул на колени, зажимая ладонями уши. В клетках взбеленились животные. А Ганька связанными руками выхватила из-за пояса барханца вторую саблю, и с силой ударила ею назад, всаживая в живот тому, кто оказался великим и ужасным Укротителем.

Будь ее противником оборотень, игра бы не стояла свеч, она вряд ли сумела бы серьезно его ранить. Но барханец был безликим, а потому опрокинулся, заливая землю кровью. Ганька разрезала веревки на себе, подскочила к Гармале, поднимая его и впихивая ему в руки посох.

– Здесь был ворожей-варрах! Ушел козьими тропами! Бери след, я тут справлюсь!

Ремеслу своему волкодав был предан, а потому вдругорядь повторять ему не требовалось. Шаг, и он растворился в сосновом бору. Ганька вернулась к Укротителю, уже харкающему кровавыми пузырями.

– Мох, паскуда, подставил меня, – невнятно выкашлял он, глядя в безоблачное небо тускнеющими глазами.

– «Мох»? – Ганька спешно склонилась над ним, сомневаясь, что верно расслышала. – Так зовут ворожея?

– Веха… – неразборчиво булькнул он и затих.

Ганька, поколебавшись, все же закрыла ему глаза и, потирая натертые веревкой запястья, огляделась. Кибитки и телеги с клетками стояли кругом на поляне, окруженной корабельными соснами. Прошерстив первые, она отыскала свой скарб и кистени. А среди цирковых зверей наткнулась вдруг на двух самцов серых рысей. Раза в два больше обычных. Одичавшие оборотни? А не княжны ли Червики это, часом, пропавшие братья?

Гармала вернулся чересчур быстро. Она не сочинила, что будет врать.

– Никакого чужого запаха, должно быть, обмазался чем-то, – выбранился Гармала. – Этот сучий потрох умелец хорониться. Ганя, что произошло? – в глотке у него заклокотало, верхняя губа дернулась, обнажая волчьи клыки.

У Ганьки все внутри обмерло от страха, но лицедейство так глубоко въелось ей под кожу, что даже сейчас она принялась городить околесицу:

– Я до ветру вышел, а Укротитель тут как тут, хвать меня…

– Не ври мне, дура, ведь я о тебе же пекусь! – волкодав схватил ее за воротник кафтана, встряхивая. Бледное лицо приобрело землистый оттенок, как у мертвеца. – Чего ради сбежала?! И какого ляда сюда ворожей заявлялся?!

Бельма его глаз метали громы и молнии. Его хватка стала удавкой. А Ганька беспомощно в ней барахталась, не способная даже оцарапать противника. Почто она уродилась такой отвратительно слабой безликой девкой?!

– Не скажу! – что есть мочи завизжала она, словно крик мог сделать ее могучее. Но голос подвел, сорвался. Из глаз от бессилия брызнули слезы. Ганька обмякла, как вертепная кукла, лишившаяся стержня. И просипела. – Не скажу. Ты убьешь меня, Могильник.

Лицо Гармалы разгладилось и застыло восковой маской. Он медленно отпустил Ганьку и обеими руками ухватился за посох, устало ссутулившись и опустив голову. Рыжие волосы огненным водопадом занавесили бледное лицо.

– За бытие охотником я не убил ни одного многоликого или безликого, – ровно проговорил он. Ганька недоверчиво примолкла, и он поднял на нее всевидящий слепой взгляд. – Я помог им родиться раньше или позже Вдругорядных Лун и лунных затмений. Спас от проклятий богов. А за ныне живущими проклятыми слежу, но никого не убиваю, Ганя.

– А меня убьешь, – ничтоже сумняшеся заявила она. Одно дело – многоликие и безликие. Ворожеи – совсем другое. – Хочешь из меня правду вытянуть – надевай поводок и командуй мной. Сама себе я на хвост пушистый гадить не буду.

Гармала скупо, холодно улыбнулся. И оттянул ворот зеленого кафтана, красуясь уродливым, рваным шрамом у основания шеи с частыми следами проколов. От ошейника с шипами, какие на Заморских островах разбалованные вседозволенностью господа на слуг надевают.

– Я не брехал. Я ни за что никому не стану барином, сударем и тем паче хозяином. Потому как сам побывал в шкуре цепного пса.

Ганька сглотнула. При виде шрама слезы отчего-то нахлынули с новой силой, но она досадливо смахнула их рукавом и хлюпнула носом.

– Ишь, благородный выискался! – просипела она не своим голосом. – Живешь в мире, где правит сила, и отказываешься ею пользоваться, хотя она тебе, в отличие от некоторых бедолаг, за просто так дадена! Повторяю для глухих! – только выпалив это, Ганька поняла, как глупо и грубо это прозвучало, но слово – не воробей. Смешавшись, буркнула. – По своей воле я говорить не стану.

Улыбка Гармалы стала тоскливой.

– Экая досада, – вздохнул он, выпрямляясь и отбрасывая за спину полы черного плаща. – Негодная ты, видать, для волкодавского ремесла, коли запросто других людей на гибель от ворожбы обрекаешь, в молчанку играя.

Да какого ляда она вообще должна о других думать? О ней-то ни разу никто не подумал, окромя Цикуты!

«Не ври мне, дура, ведь я о тебе же пекусь!». Вспомнилось, как Гармала ее волкодавским премудростям обучал. Шапку-невидимку не пожалел. Собой не давал зазря рисковать. Хранил в тайне то, что она девка.

Он-то ворожея и без нее отыщет. Неспроста же охотник. А она без волкодава с ворожеем вряд ли сдюжит.

Все, замаялась! Сгорел сарай, гори и хата!

– Он мне во снах является! – сипло выпалила она.

Гармала замер. Черты его лица заострились, уголки губ скорбно опустились.

– Ты, что ль, его Истинная?

– «Экая досада», да? – невесело передразнила Ганька.

– Не пугайся сейчас, – предупредил Гармала, отчего тотчас стало во сто крат страшнее, и шагнул к ней.

Длинные, тонкие пальцы, похожие на паучьи лапы, вдруг коснулись ее лица. С непривычки Ганька дернулась, но удержала себя на месте. Осторожные, изучающие касания охотника на чудищ были теплыми и легкими, как перышко.

Гармала обвел пальцами ее лоб, виски, хищные скулы и тяжеловатый для девки подбородок. Обрисовал вечно приподнятые будто в удивлении брови, пощекотал ресницы на глазах, крылья курносого носа и большими пальцами смахнул затекшие на губы слезы.

Тут уж Ганька не выдержала, отпрянула-таки. Уж больно чудные ощущения вызывали эти касания, даже лишенные постыдной подоплеки.

– Волос у меня бурый, – подсказала она. – Даром что белизны на концах нет. Но это, видать, оттого что стригусь коротко.