Председатель (сборник)

— Можно аккордеончик? — спросил Гребнев.

— Пожалуйста'

— Никто не возражает?

— Да нешто кто против музыки возразит! — говорит тетя Паша.

Гребнев играет и негромко поет:

На Смоленской дороге метель, метель, метель.

На Смоленской дороге столбы, столбы, столбы.

и т.д.

Медленно замирает отыгрыш мелодии,

в вагоне темнеет.

...Ночь. Тихо горят свечные фонари в двух концах вагона, да печурка бросает отсвет на лица спящих. Покачивается вагон.

Но вот зашевелился прикорнувший сидя инструктор Афанасьев. Обеспокоенно глянул в окно и осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, застегнул дождевик. И тут же проснулся Гребнев, и приоткрыл заспанные глаза корреспондент.

— Погодил бы до станции, товарищ Афанасьев, — говорит Гребнев.

— Нельзя, брат, у меня сев. Это тебе не членские взносы собирать, отшутился Афанасьев.

— Опять ведь швы разойдутся, — тоскливо говорит Гребнев.

— Да нет, теперь крепко зашито!

— Ну, тогда и я с тобой, — и Гребнев подымается, опираясь на свою палочку.

— Это зачем же? — сердито говорит Афанасьев. — Тебе от станции ближе.

— Через Воронково доберусь.

— А нога, Владимир Николаевич?.. — присоединяет и свой голос корреспондент.

— Не по-партийному, брат! — укоряет его Афанасьев. — Христосика разыгрываешь!

Гребнев молча выходит в тамбур.

Афанасьев и корреспондент следуют за ним.

— Оба вы ненормальные! — кричит корреспондент. — Как можно в такую темень!..

— Мы солдаты.

— Счастливо оставаться, Сергей Иваныч, — спокойно и благожелательно говорит Гребнев.

Афанасьев молча пожимает руку корреспонденту. Приноровившись и подобрав плащ, Гребнев прыгает в ночь, следом — Афанасьев. Корреспондент встревоженно следит за ним и Гребнев оступился, упал. Афанасьев помог ему подняться. И вот они зашагали по шпалам, едва различимые в темноте, высокий и маленький, партии рядовые...

Корреспондент с задумчивой улыбкой

возвращается в вагон, закуривает.

Осторожно подымается со скамейки, где она спала рядом со своим приемным отцом, девочка, подсаживается к печи и внимательно, с недетской серьезностью смотрит на тлеющие угли.

Застонала во сне молодая беременная женщина, открыла большие, страдающие глаза, И тут же, с чуткостью любящего сердца, вскочила спавшая рядом на чемоданах черненькая кондукторша.

— Что с тобой?.. Тебе плохо?..

— Не знаю... знобит...

Черненькая хватает свое пальтецо и укутывает подругу.

— Спи, я сейчас подтоплю.

Она быстро подкладывает в печурку березовые щепки.

— А ты чего не спишь, полуночница? — спрашивает она девочку.

— Я думаю, — серьезно и отчужденно отвечает девочка.

— Вот те на!.. О чем ты думаешь?

— О Ленинграде... о многом...

— Ты разве ленинградка? Девочка кивает.

— Значит, мы землячки. А на Волге ты как очутилась?

— Я приехала к бабушке. Эвакуировалась, — медленно и четко произносит она трудное слово.

— Ты так говоришь, будто одна приехала.

— Одна, — так же серьезно и строго подтверждает девочка

— Одна? — кондукторша недоуменно, чуть испуганно смотрит на девочку. Такая махонькая!.. Да как же тебя мамка пустила?

— Мамы уже не было, — тем же страшноватым в своей ровности голосом отвечает девочка.

— Ну так папка.

— Папы уже не было. И Фенички не было. Никого не было. И бабушки тоже нет, ее бомбой убило.

— Господи! — всплеснула руками черненькая.

— Тише! — резко, хоть и вполголоса, сказала девочка — Папа Коля проснется. Он не велит мне про это говорить. И я не говорю никогда. Я думаю.

— И думать не надо. Зачем о такой страсти думать. Ты лучше думай, как с новым отцом заживешь. Он у тебя хороший!

— Я сама знаю. — Это звучит почти надменно.

— Вот и умница! О плохом никогда думать не надо. У тебя столько хорошего будет в жизни, столько интересного, веселого!

И, чувствуя добрую искренность этих слов,

девочка впервые открывается чем-то наивным, детским.

— Папа Коля сказал, что у него есть дома ворон, который умеет говорить. Он много слов знает: грач, греча, гром, гребенка. А я еще новым его научу.

— Золотце ты мое!.. — и вдруг странно замолчала черненькая, отвернулась.

— Чего вы плачете?

— Кто плачет? Глупости какие!.. — незнакомым басом отзывается черненькая и наклоняется к печке.

Девочка смотрит на ее склоненную голову, и что-то вроде слабой улыбки появляется на ее замкнутом лице...

...Утро. Поезд стоит на разъезде. Вдоль состава бежит одноглазый парень с чайником, от которого валит пар. Подымается по ступенькам вагона, входит внутрь.

Корреспондент выкладывает на бумагу свои миноги, готовясь к завтраку.

— Это что ж за змеи такие? — удивленно говорит одноглазый.

— Миноги, — с кислым видом отвечает корреспондент. — Хотите попробовать?

— Миноги? Чудесно! Давайте их сюда! — и артистка не без изящества выкладывает миноги на лист газетной бумаги. — К столу, товарищи.

— А вы присоединяйтесь к нам, — отвечает одноглазый. — Мы тут пир сообща затеяли.

— Эй, боец! — окликает его черненькая. — Тебя за смертью посылать! Где кипяток?

— Есть кипяток, товарищ начальник! — одноглазый парень проходит к печке.

Прихватив ведро с миногами, корреспондент следует за ним. Тут же собран "стол", вокруг которого разместились все пассажиры вагона: артистка, тетя Паша, девочка одноглазого. При чем артистка продолжает выкладывать из своего баула разную снедь: банку тушенки, банку консервированной американской колбасы, сухари, какие-то липкие конфетки. Черноглазая толсто режет хлеб.

— Кому змеи? — кричит одноглазый.

— Я тоже хочу с вами, — говорит жена бригврача, пытаясь подняться с лавки, но черненькая начеку.

— И думать не смей! — она ласково удерживает ее за плечи.

— Врач, что сказал? И все!

Она щедро намазывает хлеб маслом, наливает в кружку молока и несет подруге.

— Ты бы раньше сама поела, Дусенька.

— Авось успею! Вон у нас стол какой! — с гордостью говорит черненькая.

Меж тем остальные начинают энергично насыщаться.