Прекрасная пастушка

Да, из всех его увлечений Виля была самым стоящим в его жизни.

— Почему ты все-таки уезжаешь? — спрашивал он ее в сотый раз, хотя понимал бессмысленность вопроса. И дело даже не в том, что ей нечего сказать или она не хочет говорить, просто ему уже все равно.

Неожиданно она ответила:

— Мы с тобой, Александр Игнатьевич, все равно, что Дон Жуан и Кармен.

Он оторопело посмотрел на нее:

— Не понял.

— А я поняла. — Она усмехнулась, ее глаза приобрели бархатистую мягкость, он уже знал, что сейчас она ему скажет что-то необычное.

Виля как раз и держала его при себе своей нестандартностью, и ему было странно обнаружить это качество в женщине здесь, на краю света. Такую, не часто встретишь в более цивилизованных местах.

— Я не просто так училась в музыкальной школе, должна тебе сказать.

— А ты в ней училась? — Он вскинул брови и с ехидцей посмотрел на нее. — Не знал.

— И не чувствовал, да? Потому что ты сам никогда в ней не учился.

— А вот и неправда. Я учился играть на баяне. Но меня исключили за профнепригодность.

— Ох, Решетников, ну ты всегда одеяло перетянешь на себя.

— Разве? Но мы с тобой еще не в постели. Давай я тебе докажу сейчас же, что половину одеяла отдам тебе. А может, даже и все… целиком. Или наоборот, я стану твоим одеялом… — Он наклонился к Виле, потянулся к ней.

— Нет, Решето, все закончилось. Ты видишь, одеяло упаковано. — Она кивнула на здоровенный баул с вещами.

— Ты уже собралась? — Он сделал изумленное лицо, хотя сам помогал ей собирать вещи. Они взрослые люди, в конце концов, они не давали друг другу никаких клятв и обещаний.

Виля не ответила на его вопрос, а продолжала свою мысль:

— Когда я училась музыке, я очень любила «Дон Жуана» Рихарда Штрауса. Это симфоническая поэма. Когда увидела тебя, мне показалось, что моя любимая музыка обрела плоть.

— Гм… А я должен был увидеть в русоволосой статной красавице…

— Я русоволосая, но в душе брюнетка, — засмеялась она.

— Ты что, красишь волосы?

— Да нет, я думала, ты это уже понял, ты меня видел всю…

— Кармен, стало быть… Для меня это слишком сильно, — насмешливо сказал он. — Может быть, моя эмоциональная глухота проистекает из музыкальной?

Она снова не обратила внимания на ехидные нотки в его голосе.

— Я люблю оперу «Кармен» Бизе, всю, от начала до конца. Но больше всего мне на душу ложится сцена гадания…

Он тупо смотрел на Вилю, мучительно соображая, что там, в этой сцене. Отыскать не смог ничего, но ощущал, что там должно быть что-то опасное…

Виля наблюдала за ним, казалось, она испытывает удовольствие от того, что наконец-то этот самоуверенный мужчина не тотчас отозвался на ее слова. Она наконец-то поставила его в тупик, хотя бы на секунду.

За окном раздался сигнал, это приехал «газик», который отвезет Вилю с вещами на вертолетную площадку; затем ее перекинут на вертушке в Дудинку. А оттуда она улетит на Восток, на Чукотку.

— Ну что, Решетников, прощаемся?

— Я когда-нибудь получу от тебя… весточку? — наигранно беззаботно спросил он.

— В «Кармен» есть сцена-финал. Но что-то я там не помню появления Дон Жуана…

Он не знал, как ему на этот выпад отозваться. Саша обнял ее. Она тоже обняла его, но это были братские объятия. С удивлением Саша почувствовал, что жара больше нет. Но в голове звучала какая-то странная музыка. Смешно, но, как будто помимо своей воли, он пытался сочинить финальную сцену небывалой оперы, в которой два героя — Дон Жуан и Кармен…

Интересно, а если бы она не была старше его, если бы у нее могли быть дети, он женился бы на ней? Или он предлагал ей выйти за него потому, что не сомневался в отказе?

Решетников похвалил себя — выходит, он на самом деле не так уж плохо разбирается в жизни и в людях. Интересно, а где она сейчас? Тогда он не слишком вникал, в какую именно точку арктического побережья переехала Виля, ведь по тамошним расстояниям до любой точки в Арктике — рукой подать.

А потом Решетников сам уехал с Таймыра. Сначала он собирался отправиться сразу, после отъезда Вили, но все же решил остаться до конца полярного дня. Он не мог отказать себе в удовольствии насладиться этим праздником северной жизни.

Ему нравилось, что солнце даже ночью не заходит за горизонт. Он чувствовал себя так, словно жизнь становится бесконечной. Нельзя сказать, что он думал о смерти или боялся ее, но он был человеком праздника. Есть люди будней, но он не из них.

В небе постоянно возникали стаи птиц, они были везде — на земле, на воде. Пик пролета прошел, а птицы все летели, летели, летели, возбуждая в сердце и в душе неведомые до сих пор чувства.

Гуменники, белолобые гуси, казарки, пискульки. «Стоило немного отойти в сторону от жилья, и можно наблюдать за весенними турнирами турухтанов.

Саша смотрел на петушков, облаченных в праздничный наряд, и ему до странности казалось, что он снова в Африке, на плясках какого-то дикого племени. В ушах тарахтели трещотки, барабаны, а гортанные крики птиц возбуждали в памяти крики, которые он слышал на другом континенте. От женщин, которых обнимал потными руками и прижимал к потному телу.

Чем дальше катила на своем велосипеде весна, тем зеленее становилась тундра. Еще немного — и вся она превратится в сплошной цветущий ковер. А когда снова тундра накинет на себя все белое, он уедет на Большую землю.

Ему предложили хорошие условия в Нижнем Новгороде. Саша Решетников, несмотря на то, что его можно было назвать баловнем судьбы, давал себе труд проникать в суть вещей и объяснять себе, почему происходит все так, как происходит.

Жизнь устроена таким образом, что ничего в ней особенного не получить без посторонней поддержки. Все хорошие места не достаются случайно, они распределяются в своем кругу. Конечно, может что-то перепасть и человеку с улицы, но для этого надо оказаться полезным тому, кто даст тебе рекомендацию в ту жизнь, в которую стремишься. Сам Решетников, слава Богу, из тех, кому необходимые связи и знакомства достались даром. Он пользовался ими не нагло, а с благодарностью.

В городе на Волге, куда он приехал с Таймыра, все развивалось быстро и стремительно, и Саша Решетников готов был поучаствовать в этом развитии, тем более что за свои годы всякое повидал, испытал и многому обучился.

Он ни разу не пожалел о причудливых извивах своей жизни. Они позволили ему познать собственную суть в этой череде перемен: он настоящий, неподдельный, он тот, кем является на самом деле, — только в движении и только в переменах, всегда неожиданных, как все перемены. Ему казалось иногда, что он из тех людей, кому уготовано менять профессии, женщин, города и страны, чтобы, в конце концов, обрести нечто такое, о чем он даже не подозревает. Но это произойдет еще не сейчас, а когда-то, после, потом…