Прекрасный белый снег

"А что, — тоскливо как-то подумал Венька, — действительно! Да пошло бы оно всё подальше... Хорош уже сопли распускать! Дойду-ка я до Серого! Чем сидеть тут как дурак у телефона! Хотела бы, давно бы позвонила..."

Балабасик, Любка Балабасова из соседней двенадцатиэтажки, была во-первых, абсолютно оторванной девчёнкой, а во-вторых, похоже, тайно, или не очень, в зависимости от количества выпитого, любила Веньку.

Вздыхая и кряхтя как старый, потрёпанный нарзаном пьяница он залез под душ, поливая голову из лейки простоял минут пятнадцать, растёрся, напялил джинсы и футболку и отправился к Серёге. А по дороге, в ближайшем магазине, взял несколько бутылочек пивка: глушить сегодня самогон Веньке не хотелось.

Процесс лечения, как и положено в подобных сложных случаях, происходил на кухне. Довольно прилично к тому времени выпившая Любка, влажными глазами поглядывая на Веню уговаривала его признаться ей в любви:

— Веничка, солнце моё, ну признайся, ведь ты меня любишь? Любишь ведь? Ну скажи, душенька моя, признайся честно, не томи! Ну хочешь, можешь хоть сейчас на мне жениться... Хочешь ведь, признайся! Вижу по глазам...

Доставать его глупыми вопросами было любимым занятием Балабасины, выпив же хоть немного она вечно просилась замуж.

— Ну скажи, чего ты такой грустный? Кто обидел нашего тигрёнка? Ну не плачь! Не утонет в речке мяч. Пошли лучше в комнату, я тебя утешу...

Любка прикалывалась, конечно, ни в какую комнату вот так просто она бы и в жизни не пошла. "Хотя, как знать, как знать, — подумал Венька." Проверять, однако, несмотря на все её старания никакого желания, как ни странно, у него так и не возникло.

— Слушай, Люб, хорош уже человека доставать, давай лучше, рюмку подставляй! — в который раз гудел в усы Серёга.

"Вот Серый например, — думал грустно Венька. — Кого уж точно, а этого так просто не возьмёшь, Не то что я, слабак! Ах Светик, Светик. Ах, мой милый Светик... Хорошо ему... И бабы любят, и самогон всегда а запасе..."

— Ну что, братцы, поехали! — сверкал глазами Серый. — А мы пить будем, да мы гулять будем, а смерть придёт, помирать будем, — сипел он громко на всю кухню. — А смерть пришла, да меня дома не нашла, а нашла в кабаке с полбутылкой в руке! Правда, Венька? Ну, братцы, давай! Любаша, поднимай! Будем живы не помрём... — и одним глотком в который раз опрокидывал в горло стопарик жёлтоватой мутной жидкости.

— Давай, Веньчик, сыграй нам что-нибудь! — с этими словами Серёга вытащил гитару из угла: — Узнаешь шманару?

Венька узнавал, конечно. Когда-то он купил эту гитару у цыган, в Самаре, тогда ещё Куйбышеве, на толкучке. Гитара была очень даже ничего, но Венька хотел чего-то большего, он старательно подбил молоточком и кое-где подпилил натфилем лады, гриф стал ровненький, под линеечку, струны опустил пониже, как на хорошей электрогитаре, и вышло очень даже ничего. Да и звучала она отлично: глубоко и звонко. А года через два, когда у него появился первый свой, достаточно серьёзный инструмент, эту он подарил Серёге, на день рождения.

— Классная шманара, а Вень? — Серый протянул гитару Веньке в руки. Давай, врежь нам что-нибудь! По рок-н-роллу, как умеешь! Майка, или Гребня. А мы с Балабасом подпоём! — он посмотрел на Любку, — Правда, Балабасик? Веньке подпоёшь?

— Подпою, подпою, — подняв глаза на Веньку отвечала Люба. И подпою и подолью! И постелю в придачу... Давай, Веньчик, и правда, спой нам что-нибудь... А мы послушаем...

Часа два они ещё что-то пели, теперь уже совсем не грустно, Серёга наливал, Венька играл, Любка поглаживала Веню по колену, потом Серёга хриплым голосов завывал что-то о паре гнедых унесённых зарёю, о художнике и поэте, после они снова наливали и опять пели, снова пили, кухня всё больше накрывалась сизым дымом, и наконец Венька понял что ему пора. Он устал от Серого, от Любки и от песен, ему просто хотелось домой, поближе к этому грёбаному телефону...

В понедельник, на следующий день, она опять не позвонила. Не позвонила и во вторник, и в среду, и в четверг. Целыми днями, как полный идиот лежал он на кухонном диване, снимал время от времени трубку и проверял гудок. Гудок был, телефон работал. Светка не звонила. К восьми он ехал в зал, на Ждановскую, тренировать своих боксёров-коммерсантов, а заодно и самому пропотеть как следует, выгнать из организма алкогольную отраву. Работал вместе с ними на мешках, держал ребятам лапы, случалось и вставал в пару с кем-нибудь. А после заходил в дежурный на углу Большого, брал пару, а бывало и три бутылки пива, одну в скверике напротив выпивал под сигаретку, и отправлялся гулять по тёмной уже Петроградской. Он помнил: живёт она где-то здесь, между Большим и Зоопарком, то ли на Татарском, то ли на Съезжинской, в общем где-то тут неподалёку. В смутной надежде и тоске бродил он по этим переулкам вглядываясь в лица проходящих мимо женщин, и чуть заслышав стук случайных каблучков тут же шёл навстречу. Сейчас, вот прямо сейчас, казалось Веньке, она выйдет из-за угла, счастливо улыбнётся и скажет: "Здравствуй, Венька! Привет, как поживаешь?" Но она не выходила, а он всё плутал ночами по узким уличкам и словно ждал чего-то. Шли дни, в гулком ночном перестуке каблучков мелькали лица незнакомых, красивых и не очень, полных и стройных девушек и женщин, но Венька их почти не замечал, и легче ему не становилось. Довольно скоро он перестал надеятся на чудо, ничего не ждал уже, о Светке, о той странной встрече думать больше не хотел, но всё-равно, его туда тянуло. И всякий раз, выйдя наконец из зала он направлялся на свою грустную вечернюю прогулку. А набродившись по тёмным улицам и переулкам, покупал ещё пивка и возвращался к своему скорбному посту.

Так прошла неделя, потом другая, третья, Светка не звонила, лето подходило к концу, ночи становились холоднее и темнее, и Венька тоже, как-то потемнел лицом, немного, от ежедневного, в больших количествах употребления пенного напитка.

По мнению же автора, однако, потемнеть лицом вполне возможно и не только под воздействием напитков, пива к примеру, водки, или, скажем, коньяка. Самый известный, простой и распространённый способ потемнеть — так это просто загореть. Хотя, пожалуй, здесь выражение "потемнеть лицом" автору кажется не совсем уместным. В подобных случаях люди выражаются несколько иначе. К примеру: надо же, какой у вас загар! Или: как вы прекрасно загорели... А потемнеть лицом... Как человек от радости светлеет, а от счастья, бывает, просто светится, так и от горя он темнеет, а от большого, случается, даже и чернеет...

Так или иначе, от горя ли, от пива, но Венька и правда, как-то потемнел лицом, осунулся и похудел, и вид теперь имел довольно диковатый. Дня по три он забывал побриться, стал злым и раздражительным, и даже ребята в зале всё чаще поглядывали на него как-то вопросительно: временами от Веньки попахивало вчерашним алкоголем.

Но время шло, а время, как известно лечит... Или, как пел Высоцкий, оно калечит? Вопрос, впрочем, дискуссионный, кого лечит, кого калечит, но как опять же пел Владимир Семёнович, "... И всё проходит вместе с ним..." Да, с этим утверждением поспорить трудно, лечит ли, калечит, но так или иначе, всё со временем проходит, беды и радости, боли и обиды тускнеют постепенно и медленно растворяются вдали.

И то, что с ним произошло, как-то постепенно и для Веньки стало растворяться, временами ему казалось будто ничего и не было, ни странной той счастливой встречи, ни единственного того быстрого поцелуя на широком крыльце у ЛДМа, не существовало в реальности никакого фламенко и никаких пунцовых роз, и всё это ему будто бы приснилось. Да, действительно, точнее пожалуй и не скажешь, теперь ему казалось что это был просто сон, красивый и прекрасный, а сны, как известно, имеют странное свойство заканчиваться рано или поздно. Мы просыпаемся с больной головой и с тяжкого похмелья, и ждёт нас тут совсем уже не радостная, серенькая реальность бытия...

И как-то так прошёл уже и месяц с небольшим, или с большим, этот момент Венька отчего-то упустил, он постепенно успокоился, оставил свой пост у телефона и больше не гулял по Петроградке вечерами. Уже и новый учебный год отзвенел первыми звонками, мальчишки его вернулись с дач, в зале они повесили новые груши и мешки, установили ринг и готовились к новому спортивному сезону. И в городе, на набережных и в парках неожиданно вдруг снова потепеплело: наступило короткое питерское бабье лето. <