Приключения сомнамбулы. Том 2

– Ещё Чинзано! – Аденька ссутулилась сильней обычного, незаметно для ангела отцепила микрофон, который прятался под лепестком опаловой лилии, приколотой к лямке платья у костлявого, с конопатинками, плеча.

Конферансье с бодливым лбом торжественно объявил. – Как упоительны в России вечера! Исполняет…

Гул одобрения.

Хлопки.

Звон бокалов.

– Фейерверк скоро? – спросил Ванецкий.

наутро

Возродившись, Ванецкий и Ук выбрались на солнечный свет из белого пивного шатра с фирменной сине-волнистой маркой: «Балтика» на Адриатике». – С ума сойти! Разве не сногсшибательно? Мы, именно мы, победители в холодной войне! У них всё это и так было, а мы комплексовали, облизываясь. Ура! Европа – наша! И Америка, обе Америки, Северная и Южная для нас открыты, и все Гавайи-Канары-Фиджи, всё – наше! Адим, как сладко чувствовать себя победителем! Ванецкий по-культуристски вскинул сжатые в кулаки и согнутые в локтях неспортивные руки с вяло вспухшими под короткими трикотажными рукавами бицепсами и обернулся, застыл, а Ук поднял над головой плакатик «русские идут». – Ошеломляющая встреча! Сколько раз я видел Венецию, едва закрывал глаза, мечтал о ней, и – вот, вот, смотри, – перед ними плавно изгибалась широкая, запруженная яркими фигурками набережная дельи-Скьявони с уходящими в перспективу белыми пивными шатрами и шеренгами синих биотуалетов. – Гениально, гениально просто, – Ванецкий, вертевший головой, шлёпнул себя по лысине, – варит, ещё варит утомлённая солнцем и ершом башка, красота какая, Адим! Сколько людоедских режимов пережила эта красота, эти извечно тонущие аркады, купола, колокольни?! А режимы… – глазки весело заблистали, – самонадеянный мальчонка-то, ни дна ему, ни покрышки в мавзолейном аду, оказался прав, режим ткни пальцем и – развалится, бывает, как мы недавно счастливо убедились, и тыкать не надо, сам разваливается, если пробивает час. Пожилые японки в панамках и вчерашние арабы в шелковых пиджаках, сопровождаемые молчаливыми жёнами, запелёнутыми в белые шали, слушали, разинув рты.

Из соседнего пивного шатра вышли, судя по оживлённой жестикуляции, тоже воспрянувшие духом Каплун, Айман и Айль, за ними – Гриша Козаковский, Губерман, забинтованный Головчинер…

– Привет, привет, – столкнулся Головчинер с Ванецким. Ну да, сбежал в Венецию из больницы! – на голове повязка, чуть замаскированная картонным бычьим лбом, рожками.

подслушанное, подсмотренное (причал Riva Schiavoni)

– Умный сосредоточен иногда, а дурак выглядит хорошо.

Плескали волны, взлетали пригоршнями фальшивых брильянтов брызги.

Кричали чайки. Как кричали давным-давно, когда другие волны нежно плескали у щиколоток, осмелев, лизали колени.

Облокотясь на сей раз на брусчатые перила причала, дожидались вапоретто в толчее масок; преобладали сувенирные, от «Самсон»-«Самсунг», чёрные бычьи морды с короткими рожками. – Наличие даже хороших дорог от дураков не спасёт. Дурак – на дороге! Вот, как лось, перебегает.

– Снимают, Ихаил Ихалыч, смотрите в камеру, – выпучил глазки Ук, одновременно изготавливаясь к победоносному поднятию плакатика и осаде трапа. Ванецкий и без напоминания смотрел в оба, но улыбки добавил. – Самое страшное моё открытие в том, что ни самолёт, ни поезд время не сократили. Ну, ни капли, ну, ни на копейку не сократили время… и эта посудина не сократит, не верю, что сократит.

Шумно толкаясь, переругиваясь, маски полезли на вапоретто.

И только ветра сиплый вой… – раздалось сзади; Гриша Козаковский, постаревший Гамлет, декламировал Бродского. Головчинер, уже пробившийся на корму, блаженно опустил веки, закивал в такт.

Перегруженный вапоретто отваливал на Лидо.

Затягивала, заполоняя мощной звуковой вибрацией лагуну, Зыкина: течё-ёт ре-е-ека Волга-а…

Я тоскую по родине, по родной стороне моей, – откликался одинокий голос со встречного вапоретто.

девятый вал по заказу, разбавленный импульсивной киномагией и неожиданными подробностями от Феликса Гаккеля

Накатила, стремительно вырастая, гора отлакированной бирюзы, изогнулась, слепяще ударила белопенным гребнем.

Соснин отскочил.

– Задраить люки! – весело скомандовал в объектив Ванецкий.

Камера отъехала: за глицериновым остеклением вапоретто колыхались безопасные мутно-зелёные волны, всполошившийся было, накрывший грудью портфель Головчинер распрямился и уткнулся носом в бумаги.

– Цифровая видеосъёмка и не на такие ещё эффекты способна, многофокусная камера не фиксирует послушно то, что ловит видоискатель, но преображает увиденное, вот, из волнения в два-три балла айвазовский шторм получился, – объяснял продавец.

А на ближайшем экране объяснялся толстый и лысый, не мигая, смотрящий безумными глазами в камеру Феликс Гаккель. – Пример? Пожалуйста, операционный пример, только грубый, очень грубый! Интеллектуально-чувственные потуги каждого из нас, если угодно, взаимодействие нашего разума и наших чувств, можно уподобить работе компьютера, а мировой эфир – интернету, если угодно, мы – суть персональные биокомпьютеры, подключённые к интернету. Кто управляется с персональными биокомпьютерами, кто их включает и вводит в сеть? Вас устроит, если я скажу – Бог? Итак, эфир – это библиотека наших упований, догадок, рассадник всех наших бед и радостей, это поле непрестанных комбинаций частичек фатума, в них, этих комбинациях, слагаются и разлагаются рисунки жизней, что же до числовых… Сколько всего комбинаций? – Гаккель издевался над вопросами недотёпы, – вас устроит, если я скажу – десять в одиннадцатой степени?

– У Эйнштейна, убеждённого детерминиста, сплошные промашки?

– Однажды он был близок к истине.

– Когда же?

– Когда спорил с Нильсом Бором и на миг был готов допустить, что Бог всего лишь играет в кости… Щёлк.

– Сенсация! Сенсация! Находясь с визитом в Италии по приглашению «Большого Ларька», Его Святейшество… сослался на занятость, отклонил приглашение Ватикана…

Соснин перебежал к другому экрану.

– Татья-я-яна, помнишь дни золотые… – обитатели «Старой Квартиры», все как один, подпевали Лещенке.

Снова перебежал.

Приближалось какое-то нежное гудение.

– Да, людские судьбы – суть элементарные частицы духовной вселенной, лишь на исторический миг, которым оказывается жизнь, принимающие телесные формы, тогда-то у них, оформленных частиц этих, прорезаются человеческие глаза, вырастают носы, уши, – Феликс Гаккель говорил, будто бы автомат, – поскольку мы исследуем поведение элементарных частиц, следует перейти от причинно-следственной логики к вероятностной, как бы это ни тяжко было для психики культурного человека. Да, в духовной вселенной, условно названной мировым эфиром, хранится всё-всё-всё, что создал и ещё создаст человеческий дух. Можно ли восстановить вторую часть «Мёртвых душ»? Конечно, это всего лишь вопрос времени, когда-нибудь подключимся к эфиру и восстановим. Гоголь ведь сжёг купленную в римской лавке бумагу с нанесёнными на неё чернильными закорючками, зато сам текст, послушный закону сохранения информации, преспокойно хранится, ждёт, чтобы его перекинули, наконец, на принтер… именно в этом смысле рукописи не… Щёлк.

– Ювелирные фирмы Якутии, входящие в алмазный концерн, наладили производство для новорожденных девочек брильянтовых серёжек «Слезинка ребёнка».

Ещё одна перебежка, Соснин даже чертыхнулся.

Вуди Аллен перебегал Парк Авеню, шагал, жестикулируя, гримасничая, рядом с Мери Хемингуэй, он ей по плечо… Соснин не мог отвести глаз от коротышки-очкарика, но – слушал Гаккеля.

– И тут впору ввести в наши рассуждения немаловажную биологическую, точнее биофизическую компоненту, на принципиальную важность её мне любезно указал профессор Бызов из Стенфорда, наши гипотезы дополняли одна другую, вместе они позволили выстроить теорию… аналогии вероятностного поведения? На них тоже своевременно обратил моё внимание Антон Бызов, он был многогранной личностью, тесно общался с людьми искусства… щёлк… щёлк.

Ален Делон лобзал…

Был… как это – был? Почему Бызов – был?!

Вуди Аллен дивно играл на флейте, – а-а-а, вечеринка после «Манхеттена» на Алленовской ретроспективе в Венеции, на Лидо.

– Мы многократно обсуждали с ним… в его доме близ Сан-Франциско, в Пало Альто… он был…

Освободите проход… освободите проход…

Был…

Нежный гул удалялся – проехала уборщица с пылесосом… запылали закатно-розовые готические дворцы Сиены.

Парижский бульвар, бегущий Марлон Брандо… остроносые туфли…

– Идеальным примером вероятностного поведения элементарных частиц-судеб, считал Бызов, может служить поведение персонажей густонаселённого романа, живущих в параллельном реальности мире авторских грёз. В свете же общей теории мирового эфира жизнь как подвижную сумму исторически преходящих жизней, пусть и с некоторой натяжкой, свойственной всякой образной аналогии, можно уподобить художественному произведению… щёлк.

Марлон Брандо на полу… шапка тёмных жёстких волос, наркотически-расширенные зрачки Марии Шнайдер… кулачки-груди… щёлк.