Приключения сомнамбулы. Том 2

– И по какой нужде?

– Сыграть в рулетку.

Следующим встречным тоже был бородатый старик в старой, но чистой, застиранной крестьянской одежде – просторном зипуне из мешковины, холщовой рубашке; он вежливо поклонился.

– Перевозчик. Он арендует причал… белыми ночами. Если б ты знал какой причал!

Прогулявшись, возвращались.

аттракцион для закомплексованных простаков-экскурсантов, помогающий им отвести души, а Соснину не только увидеть нечто невероятное, но и выслушать очередную порцию обескураживающих пояснений

– Я жив, снимите чёрные повязки, – громко-громко, как из супердинамика, прохрипел Высоцкий, когда крепыш в коричневой феске приник к окошку в железной, похожей на перископ трубе, – одиноко, никчемной колонной, высилась во дворе. За крепышом в феске дожидался своей очереди толстяк в обвислом свитере, чем-то знакомый.

– В том окошке можно увидеть по выбору как умирали знаменитости: политики, актёры. Преимущественно запрашивают судороги и конвульсии Высоцкого, чернь услаждают смертные муки певчего гения, – опередил вопрос Соснина, – для них, – кивнул в сторону дожидавшихся своей очереди у окошка, – это отдушина, им, безвестным и запрессованным, лестно…

– Запрессованным?!

– Конечно, они сжаты, запакетированы… как рвутся они на экскурсию во двор вечности!

– Наверное, умершие должны ненавидеть живых.

– Да, – сказал Художник, шагнув в сторону, чтобы пропустить приближавшуюся к трубе стайку ударниц первой пятилетки в красных косынках, – к живым отношение плёвое, с издёвкой, они такие самовлюблённые и самонадеянные, ни о чём, отсюда кажется, не задумываются. Особенно здесь издеваются над теми, кто там, за забором, фотографирует.

– Почему?

– Фотоаппарат – видеолетописец счастья, разложенные на столе под конец жизни старые фото – сценки из рая. Вот умершие и издеваются, им-то известно, чем оборачиваются мечты о рае после похорон.

– Получается, что мёртвые в каком-то, внерелигиозном смысле, – живые?

– Это проявления видимостей, их оживляет твоя фантазия.

Как? Как такое понять? Всё окрест было подлинным, во всяком случае, казалось подлинным, но… отчуждённым, предельно – до нереальности – отчуждённым. И любая мысль упиралась в тупик, развернуться не успевала, упиралась… до чего всё-таки нелепы здесь обычные взгляды, обычные земные вопросы…

– Да, – повторил Художник, стараясь быть понятым, – живых презирают, отсюда на суету за забором трудно посматривать без усмешки, но… живым завидуют… и – мёртвым, которые добились успехов в жизни.

– Кого ещё запрашивают?

– Иногда Бродского, чаще – Довлатова, он догоняет Высоцкого.

– Что их сделало популярными?

– Агрессивный шоу-маркетинг там, – посмотрел на забор.

– Каково Довлатову под сладким грузом посмертной славы? Грезил всю жизнь…

– По-моему, подавлен, хватается за голову, но поздно. И с выпивкой туго.

– А-а-а… тебя запрашивают?

– Нет, – рассмеялся, – ни разу! Я – неизвестный художник.

– Зачем мертвецов запрессовывают, сжимают? Тяга к компактности при отсутствии пространственных ограничений…

– Прошлый опыт сковывает твои мысли, чувства, не могу тебе объяснить этого вне пространственных стереотипов. Зачем сжимают? – Художник повёл плечами, – в архивах папки не расбросаны, теснятся на полках.

Закон сохранения информации? Вспомнился Феликс Гаккель, уподоблявший эфир архиву… угадывалась какая-то связь.

– Не пытайся с помощью идей Гаккеля найти сколько-нибудь точные ответы на свои вопросы, учти, здесь бессильны и самые безумные теории! Из земного контекста всего, даже многое здесь увидев, понять нельзя. Остаётся – вообразить!

– Как же время, текущее в зеркале от следствий к причинам? – не унимался.

– Здесь нет времени, ни линейного, ни кругового, ни… обратимого, способного потечь вспять, зеркальный мир, точнее, антимир, – терпеливо напоминал Художник, – это, надо думать, вообще предмет не физики, но искусства, где правят законы воображения, доверься ему.

– Плюнуть и растереть, – бросил в пустоту, медленно отходя от трубы, толстяк в обвислом свитере.

Соснин пошатнулся, еле устоял, глянув вслед толстяку.

– Я жив, снимите чёрные повязки, – громко прохрипел Высоцкий; к окошку уже приник ларёчник в кожаной кепке, для удобства разглядывания слегка поворачивал трубу за две торчавшие из неё железные рукоятки.

– Хочешь взглянуть? – с коварной вкрадчивостью спросил Художник, и, не дожидаясь ответа, шагнул к вертикальной трубе, когда место у окошка нехотя освобождал ларёчник; добавил с не допускавшей возражений твёрдостью, – тебе это поможет привыкнуть…

– К чему? – вновь пошатнулся, похолодел.

– Скоро, скоро узнаешь, пока выбери-ка, чью смерть ты… самые страшные зрелища – зрелища казней, самоубийств.

Больше ничего не слышал; провоцируя, всплыл смутный профиль Борромини, блеснуло в темноте лезвие, нет, нет. Обречённо приближаясь к трубе с окошком, внезапно решился, выбрал, – захотелось проверить! Ткнул пальцем в кнопку, указанную Художником, не осязая её, схватил потными от волнения пальцами, так и не ощутившими контакта с металлом, железные рукоятки и приник к окошку, надтреснуто зазвучал шансон – в притонах Сан-Франциско лиловый негр вам подаёт манто… и тотчас раздалось шипение, затем – провал тишины, как если бы ошибочно поставленную патефонную пластинку, не дав доиграть, сменили, – ваши пальцы пахнут ладаном… В окошке вытянулся скучный гостиничный коридор, белые, с накладными цифрами, двери; одна дверь приотворилась, высокий сухой изящно одетый старик, не успев переступить порог, качнувшись, резко повалился поперёк коридора на красную, с узорчатыми кантами, ковровую дорожку. К упавшему панически бросилась из-за столика дежурная.

Под впечатлением от нереально-дотошной подлинности давней внезапной смерти, всё ещё не веря, что такое можно по заказу увидеть, и сам едва не свалился, но, удержавшись с усилием на ногах, зацепил мысленным взором худющего, в узком чёрном пальто, с кострами страдания в бездонных зрачках. И азартно сжал пальцами эфемерные железные рукоятки, потребовал. – Теперь, Кафку. Художник сам ткнул пальцем в кнопку, из дрожи голубых мельканий проступила бледно-серенькая больничная палата, укрупнилось измождённое, вдавленное в подушку лицо с догоравшим огнём в глазах; послышалась упрямая немецкая речь, вдоль нижней рамки окошка пробежал услужливый перевод: доктор, дайте мне смерть, иначе вы убийца… Соснин пошатывался, как пьяный, молчал; к трубе с окошком торопилась новая группа экскурсантов; перекошенные злорадным ожиданием, бескровные…

– Поверь, пребывание во дворе вечности, – Художник обвёл рукой облупившиеся грязные стены, – колоссальное преимущество немногих, льгота. Остальные, как и эти, вожделеющие приобщиться к смертным мукам избранных, для экономного хранения сжаты. Так хранится информация.

– До Страшного Суда?

– «До» и «после» для вечности – бессмыслица.

– Но как, как выглядит хранилище?

– Если тебе удобно и дальше оперировать видимостями, то можешь уподобить архив мертвецов складу прозрачных брикетов, начинённых сплющенными телами.