Принц Половины Осени
Шрифт:
– Первой было нечто по имени Никс. Никс хотела забрать меня с собой.
…Комнату заполнил холод и запах плесени, влаги и болота. Волосы Никс качались, раздвоенный язык проскальзывал между рядами зубов. Она будила во мне панику, дикий страх, который в каждом человеке годами воспитывало общество. Взгляд Никс только подливал масла в огонь: так удавы смотрят на кроликов. В желтоватом свете музея я медленно начинал понимать, что её тело покрывает не кожа. Тело Никс выстилала белая гладкая чешуя, которая переливалась влажным блеском при каждом движении.
–
– Я и не думала. Тебя не за что нельзя убивать. – Её густой голос разливался по залу. Белая рука Никс легла мне на плечо, хотя я думал, что установил достаточную дистанцию между нами. – Ты должен пойти со мной. Тебе это нужно. Я могу тебе помочь.
Я испуганно перевёл широко раскрытые глаза на её кисть, которая лежала на моём плече. Тонкие длинные пальцы, от которых веяло чем-то кислым и тёплой влагой. Я сглотнул и часто замотал головой. Думал, что ни сегодня, ни завтра, а лучше никогда не пойду ни за ней и ни за кем из них.
– Я не пойду. Я никуда не пойду. Ты меня не заставишь.
– Тебе стоит лучше подумать. Они убьют тебя, если узнают, кто ты.
– Что? Нет. Нет-нет-нет. Ты ошиблась. – Я с ужасом подскочил, переводя взгляд на неё.
В глазах Никс плескалась ласка, что вызывало сильный диссонанс с её внешним видом. Я уже догадывался, что она имеет в виду. Хотела мне сказать, что я один из них. Хотела сказать это и забрать меня. Я понятия не имел об их обрядах и порядках вербовки, поэтому все её речи отдавались дрожью в моём теле. Я не хотел идти с ней, хотел остаться обычным ребёнком. Пусть и мои отношения с окружающими были весьма странными для «обычного ребёнка».
– Они тебя убьют. – Никс ласково погладила меня по голове, будто я был воплощением наивности в её глазах. – Они убивают представителей своего же вида. Что им стоит убить тебя? – Она присела, и наши глаза оказались на одном уровне. – К тому же, военные однажды истребили таких ребят, как ты. Что им стоит сделать это снова?
– Не может быть. Ты лжёшь. Ты мне лжёшь! – Закричал я ей в лицо, будучи на грани нервного срыва. Страх и отчаяние вспенились гремучей смесью. – Я не такой, как вы. Я не похож. Совсем не похож.
– Зачем мне лгать? Я бы не стала тратить столько сил и терпения на обычного мальчишку. – Голос Никс оставался доброжелательным, но маниакальная улыбка портила всё впечатление. – И ты не ошибаешься. Ты не похож на нас. Твой дар уникален, ты разве не замечал, как все вокруг относятся к тебе?
Я закрыл глаза и сжал губы, потому что я замечал. Может, ей казалось это волшебным. Но лично для меня это было равносильно смертельному приговору. Потому что она не знала, что скрывается под ширмой, никто и никогда не хотел знать, что там. Никто не знал, что таится под обёрточной бумагой всеобщей неконтролируемой любви.
– Мы сможем тебе помочь, – мягко сообщила Никс, утирая влажную дорожку на моей щеке. – Мы сможем прекратить это. Вместе.
– Отойди. – Прошипел я, распахнув глаза. Никс выглядела удивлённой, но сразу поднялась на ноги и отступила на шаг. – Не подходи ко мне! Не подходи, слышишь?! Я не желаю тебя видеть! Не хочу иметь дело ни с одним из вас.
– Ты не понимаешь, от чего отказываешься. – Её шёпот превратился в шипение. – Только мы можем обеспечить тебе достойную жизнь. Ты не спасёшь себя сам.
– Уходи. Уходи отсюда!
Выражение её лица изменилось. Множество складок начали рассекать кожу, когда брови сошлись на переносице, глаза сощурились в щелочки, а улыбка сменилась оскалом. Ей не надо было видеть, как тряслись мои коленки, такие, как Никс, точно знают о страхе, который они вызывают.
– Однажды тебе придется это принять. – Никс выплюнула это с гневом и обидой.
В тот день я вернулся домой поздно. Мама выглядела обеспокоенной, а папа ругался очень долго. Говорил, мне не стоит забывать, что у меня есть семья, которая за меня волнуется. Сейчас я думаю, что если бы он знал, что произойдёт парой дней позже, он бы всё отдал, чтобы я в тот день домой так и не вернулся. У них нет лиц, нет голоса и цветов. Они в моей голове – размытые пятна из мяса, крови и выпученных глаз. А их слова просто текст, который я знаю…
– Но я отказался. Убежал, если точнее. – Я передёрнул плечами, будто пытаясь сбросить с плеч то, что цеплялось за меня колючими пальцами всё это время.
…Я знаю, что в этот же вечер глубоко порезал свою руку. Давайте не будем забывать, что во мне воспитали ненависть. Ненависть нашла выход, и она требовала избавиться от того, кого не принимает общество. Мир старался сделать так, чтобы я всем сердцем ненавидел своё существо. И в тот вечер я бы мог поздравить его с успехом. Я бы сказал, насколько больно это было, но не помню.
Следующим же утром мной заинтересовался школьный психолог, родители, брат, одноклассники. Их интересовало моё апатическое состояние, а потом мой незаживший порез на внутренней стороне предплечья. Ещё расползающаяся рана была перетянута тонким слоем прозрачной и липкой плёночки. И я пытался соврать, доказать, будто это было неудачное падение. Пытался солгать и выкрутиться, потому что никому из них нельзя было знать истинную причину. Мне, естественно, не верили. Спустя сутки ситуация приняла новый, до дрожи пугающий оборот: все мои одноклассники пришли с бинтами на руках. Они демонстрировали глубокие порезы учителям и психологам, доказывая, что получили увечья при падении. На перемене они с упоением рассказали мне, как царапали свои же руки ножницами, гвоздями и битым стеклом. Они причинили себе вред, чтобы поддержать мою ложь. Поранили себя, сделали себе больно. Это несправедливо. Так быть не должно.
Почти двадцать человек с глубокими порезами на руках стояли с сияющими глазами, и, гордясь собой, ждали моего одобрения. Я помню их глаза, каждого из них. Настолько верные и преданные, что хотелось выть. От такого меня накрыло омерзение. Всеобщая любовь. Звучит красиво, но на деле – терзания по доброй воле. Я в тот день пытался вбить в их головы, что их поступок ужасен. Они не должны так поступать с собой. Никто не должен позволить себе делать подобное, потому что никто не заслуживает такой испепеляющей и искренней ненависти к самому себе. Если человек не полюбит себя, то он не может требовать любви от других. Никто не должен сам себя калечить, тем более, в поддержку кого-либо.