Приволье

— Хочешь быстро и удобно передвигаться — сам садись за руль и поезжай, — говорил он. — А шофера нам нужны на грузовиках, вот пусть они там и трудятся.

— А ежели кто не умеет управлять рулем, не научился?

— Стыдно не уметь, стыдно! Это же позор нам, молодым, сидеть рядом с шофером! Отныне устанавливается порядок: не умеешь управлять рулем — научись. Вот в чем задача.

На собраниях районного актива молодые да пригожие держались солидно, приходили не в картузах, а в фетровых шляпах, в новеньких костюмах, при галстуках. Слово в прениях брали первыми и, быстро поднявшись на трибуну, говорили не по заранее написанному, и, что тоже важно, говорили толково, дельно, горячо, не стесняя себя ни в критике, ни в самокритике. Обычно в президиум их не сажали, наверное, преднамеренно держали на почтительном расстоянии от этого места, желая этим показать, что до такого почетного стола они еще не доросли.

Несмотря на различие привычек и характеров, на разность методов руководства хозяйством, все молодые да пригожие в одном были схожи: в своем откровенном неравнодушии к сельским красавицам — что тут поделаешь, молодость! Но вот проходили годы, и у одних молодых да пригожих как-то сама по себе остывала былая горячность в работе, во внешнем облике появлялась эдакая показная солидность, у других, неизвестно почему, притуплялось желание, заниматься какими-то новшествами, реформами, и у всех постепенно исчезало неравнодушие к женской красоте. Кто-то из них уже успел поменять буйную шевелюру на порядочную, шириной в ладонь, лысину. У кого-то побелели виски, будто их прихватило изморозью. Так, с годами, одни молодые да пригожие пополняли ряды трудяг-середняков, других переводили в районное село на какую-нибудь второстепенную работу. На их же места приходили новые молодые да пригожие, чем-то и похожие на тех, кого они заменили, и чем-то на них уже не похожие.

Вторую группу сельских вожаков составляли трудяги-середняки, кому было уже под пятьдесят, а то и за пятьдесят и кто частенько приглаживал ладонью редкие волосы, желая ими хоть как-нибудь прикрыть лысину. Трудяги-середняки всегда находились в сторонке и как бы в тени: на людях они были застенчивы до крайности, на собраниях немногословны. Одевались просто, по-деревенски, в работе были старательные, исполнительные, частенько забывали и поесть и поспать. Свое суждение о текущей жизни или какую-то свою мысль о политике никогда не высказывали, услышанные смешные анекдоты им казались не смешными, они тут же про них забывали, и не потому, что боялись или стыдились смешную историю рассказать другим, а потому, что у них не было для этого ни времени, ни желания. В летнюю пору трудяги-середняки дома не ночевали, на сельских красавиц не заглядывались, всем своим существом входили в работу, ею и жили. Рассказывала, что один такой старательный трудяга-середняк, Петр Петрович Кривоносов, в суматохе повседневных дел месяца два провел в поле и на животноводческих комплексах, как-то неожиданно заглянул в свой дом. Жена, увидев мужа дома, страшно обрадовалась и сказала:

— Петя! Ну, наконец-то ты дома!

— Да вот заехал, — смутившись, ответил Петр Петрович.

— Петя, ты хоть сегодня заночуй дома. Заночуешь, а?

Петр Петрович долго не отвечал, тер ладонью сморщенный лоб, о чем-то мучительно думал.

— Не могу, Глаша, — сказал он, виновато мигая глазами. — Ведь надо же выполнять план. Не обижайся на меня, Глаша, работа у меня такая…

— Петя, а ведь я-то не Глаша, а Клава, — с грустью сказала жена, и на глазах у нее показались слезы, — Имя собственной жены позабыл.

— Да неужели Клава? — искренне удивился Петр Петрович. — Ах, проклятый склероз! Беда, запамятовал.

Для трудяг-середняков план — это вся их жизнь, и выполнить его, а то и перевыполнить нужно было во что бы то ни стало. Поздно осенью, перевыполнив все планы, они приезжали на собрание районного актива, чтобы поговорить об итогах года, и тут, держались не на виду, были молчаливы даже во время перерыва, когда фойе гудело голосами, на трибуну их не тянуло. Если же случалось, что кто-то из них получал слово в прениях, то говорил он мало, не использовав и половины установленного регламента. Были случаи, когда кого-то из трудяг-середняков, самого достойного, избирали в президиум, тогда он не лез к столу, на глаза всего зала, а примащивался где-то в глубине сцены, так что виднелась только ярко освещенная его желтая лысина. В благоприятные по погодным условиям годы им удавалось вырастить высокий урожай зерновых, перевыполнить планы по мясу, молоку, шерсти, яйцам и т. д. За эти успехи трудяги-середняки получали правительственные награды, и кто-то из них, надо полагать самый достойный, становился Героем Социалистического Труда и пополнял ряды широкоизвестных и прославленных. Большинство же трудяг-середняков, когда подступали их годы, уходили на пенсию, числились в ветеранах, занимались внуками и своими огородами или пчелами.

Наконец, к третьей группе сельских вожаков относились руководители широкоизвестные и прославленные не только в своем районе или крае, а даже и во всей стране. В большинстве своем мужчины пожилые, калачи, как говорится, тертые, житейским опытом умудренные, личности, как правило, удивительно яркие, самобытные, на вид представительные. Их портреты мастера кисти пишут непременно маслом и обязательно на фоне колосьев спелой пшеницы, скульпторы высекают из гранита их бюсты, газеты и журналы печатают о них очерки, фотографии. От молодых да пригожих, от трудяг-середняков, широкоизвестные и прославленные отличаются еще и тем, что избалованы вниманием, почестями и славой. За свой многолетний и безупречный труд они успели получить такие награды, какие только можно было получить, стали депутатами Верховного Совета, Героями Социалистического Труда, лауреатами. Они привыкли к своему особому положению: жили, что называется, в зените славы, как орлы живут в поднебесье, и с этой высоты смотрели на землю и на обыкновенных смертных то взглядом строгим, почти орлиным, то очами ласковыми, отеческими и покровительственными. Они были убеждены в своей незаменимости и потому, давно перешагнув пенсионный возраст, даже и не помышляли о том, чтобы уйти на заслуженный отдых.

— Ну хорошо, я могу оставить свой пост, могу, — говорили они. — Но как же вы без меня? Как, а?

— Да как-нибудь, — слышался робкий ответ.

— Э нет! Как-нибудь не пойдет! Без меня, хлопцы, ничего путного у вас не выйдет. Вот так-то! Правильно я говорю, а? Правильно?

Тут же, как говорится, под рукой, находились не то чтобы какие подхалимы или льстецы, а просто рьяные доброжелатели, они и отвечали дружным хором:

— Именно, именно, как-нибудь — не пойдет! Антон Никифорович, вы говорите совершенную правду. Мы без вас как без рук!

— Ну вот, дошло! А я-то вам о чем растолковываю?

В сравнении с молодыми да пригожими, с трудягами-середняками, широкоизвестных и прославленных в каждом районе было мало: два или три — не больше, а в Скворцовском, к примеру, только один — Тимофей Силыч Овчарников. Следует указать на одну характерную особенность: широкоизвестными и прославленными большинство из них стали не сегодня и не вчера, а еще при жизни Сталина. Многие годы они чтили его высокий авторитет, называли вождем и учителем, лично ему посылали рапорты о выполнении и перевыполнении плана и лично от него получали поздравления. То далекое время ушло, широкоизвестные и прославленные заметно постарели, но им и теперь казалось, что окружающая их жизнь осталась такой, какой она была: так же, как и в годы их молодости, им приходилось бороться за перевыполнение плана, посылать рапорты и получать поздравительные телеграммы; так же, как и раньше, проходили торжественные заседания, собрания районного актива, конференции, где их, как и раньше, избирали в президиум. И все же широкоизвестные и прославленные чувствовали, что в нынешней жизни вроде бы чего-то существенного недоставало, что изменилось что-то важное, значительное не только на ее поверхности, а и в ее глубинах, и до этой причине на образ их мышления легла печать какой-то неопределенности, смешения прошлого с настоящим. Больше всего это было видно на отношении широкоизвестных и прославленных к новшеству, к переменам, — отношения эти были не то чтобы консервативные или равнодушные, а какие-то, излишне рассудительные, с непременным желанием пофилософствовать и показать свое глубокое знание жизни.

— И зачем нам эти новшества, когда у нас и так вокруг новое? — говорили одни. — Зачем нам менять готовенькое, привычное на не готовенькое, на не привычное? Это же надо быть человеком легкомысленным, а то и круглым дураком.

— И зачем нам заниматься новаторством? — говорили другие. — Наше хозяйство и так новое, оно идет вперед и вперед, как ему и положено идти, и планы у нас завсегда перевыполняются.

— Можно сослаться на наглядный пример, — рассуждали третьи. — Грузовик исправно катится по асфальту, так и пусть себе катится, и водителю, ежели он не дурак, нет нужды притормаживать, или на ходу что-то менять в моторе, или, допустим, что-то переделывать в колесах. Или ускорять бег? Кому это нужно? Никому! Зачем нам переделки? Зачем ускорения? Кому они могут принести пользу? Никому! Вот ежели последует указание… Тогда другое дело.

Указание — это для них закон. Так было раньше, когда они еще были молодыми, так осталось и теперь. И поэтому, когда повсюду началось сероштановское движение за перевод овцеводства на стационарное содержание и всюду строились овцекомплексы, широкоизвестные и прославленные приняли это как указание и первыми последовали примеру Мокрой Буйволы, при этом сказав:

— Комплексы так комплексы, раз надо, значит, надо.

На собраниях районного актива они всегда были на виду, груди у них блестели орденами и медалями, в разговорах с людьми были общительны, любили поучать молодых, давать им советы, всюду держались просто, как у себя дома, за стол президиума садились уверенно, положив перед собой туго набитый портфель. Широкоизвестных и прославленных никто не критиковал ни в печати, ни с трибуны — считалось неудобным, неприличным. Сами они, как правило, давно забыли, что оно такое — критика и самокритика, в прениях выступали последними, речь, которую им заранее писали расторопные помощники, читали ровным, монотонным голосом. И еще в их характере отмечалось что-то похожее на боязнь. И хотя держались они независимо, даже гордо, ходили браво, любили послушать анекдот, пошутить, посмеяться от души и при случае выпить рюмку водки — все же всегда чего-то побаивались. Один, к примеру Тимофей Силыч Овчарников, избегал встреч с односельчанами и поэтому надежно охранял свой кабинет от непрошеных гостей, называя их крикунами и скандалистами. Другой не любил тех, кто, выступая на собрании, критиковал недостатки, — их он называл выскочками и склочниками. Третий побаивался тех общих собраний, где его переизбирали на новый срок. И хотя такие собрания проходили открыто и хорошо было видно, кто поднимал руку «за», а кто «против», хотя на таких собраниях всегда присутствовал представитель райкома, в задачу которого входило порекомендовать колхозникам переизбрать своего председателя, — несмотря на все это, в груди, где-то под самым сердцем, таился эдакий неприятный, пугающий холодок: а вдруг не поднимут руки «за»? Но этого никогда не случалось. Люди у нас сознательные, все поднимали руки «за», и дружно.

2

ПИСЬМО МАРТЫ:

«Милый и далекий мой хуторянин! Вот и осень уже на дворе, заполыхали, как в пламени, московские бульвары, зашуршали на асфальте сухие листья, а тебя все нет и нет, и когда приедешь, когда мы увидимся — не знаю, не ведаю. Если бы ты знал; как мне тяжело одной, без тебя. Нет, видно, мужчинам, и тебе тоже, никогда не понять тоски и горечи нашего бабьего одиночества. Живу мыслями о тебе да еще о работе. Ее, к счастью, привалило немало. Министр готовит доклад, диктует часами, вот уже вторую неделю, поспевай лишь записывать. Расхаживает по кабинету, говорит громко, будто произносит речь, а я думаю о тебе, плохо слышу его голос и часто путаю слова. А прихожу домой, и опять то же горькое одиночество, та же мучительная тоска и та же боль на сердце, а от тебя, как на беду, так редко приходят весточки. Я перечитываю те письма, из которых узнала, что в Привольный ты добрался благополучно, угодив как раз на свадьбу своей сестры, как ездил на соседний хутор, к какому-то Сероштану. А хотелось бы узнать поподробнее, как ты живешь? Что делаешь? И когда приедешь? Неужели ждать еще до февраля? Твои письма обычно скупы, из них нельзя ничего узнать, как проходит у тебя жизнь на чабанском хуторе. Чем ты занимаешься, пишешь ли очерки для своей газеты? Каждое утро я покупаю ее в киоске, ищу твою фамилию и не нахожу. Как-то в последнее воскресенье позвонила подруга, Нина Пономарева, сказала, что мельком, в метро, видела в газете рассказ, а кто автор — не запомнила: то ли Чазов, то ли Сазов. Как сумасшедшая полетела в киоск. Да, точно, рассказ напечатан, только подпись под ним не Чазова и не Сазова, а какого-то Вадима Чернова.