Приволье

17

Вошел мужчина выше среднего роста, удивительно моложавый, ему не дашь и тридцати, лицо свежее, белки глаз чистые, эдакий сельский франт и красавец. В общении а людьми был по-приятельски прост, вежлив, излишне любезен, с каждым умел поговорить, что называется, на короткой ноге. По тому, как улыбалось его свежее молодое чисто, до синевы, выбритое лицо, по тому, как легко и свободно он ступал ногами, обутыми в щегольские сапожки с короткими голенищами и низкими каблуками, нетрудно было догадаться, что этот здоровяк не знал ни бессонниц, ни ночных раздумий. Голова у него была курчавая, как у деревенского парубка, светло-золотистые волосы имели такие мелкие и плотные завитки и завитушки, особенно на затылке, что они, казалось, уже не подчинялись никаким расческам. Широкие плечи, загорелая крепкая шея, как у штангиста полусреднего веса. На нем был костюм из тонкого немнущегося полотна цвета спелой полыни, с отблеском солнечного луча, — обычно такие костюмы носят в этих местах те, кому часто приходится иметь дело с дорогой и автомашиной. Брюки были вобраны в короткие голенища, образуя над ними небольшой напуск, на расстегнутой свободной куртке как-то уж очень наглядно оттенялись накладные карманы, пришитые по бокам и на груди.

Тех, кто близко знал Степана Ефимовича Лошакова, поражала одна особенная черта его характера: он умел исполнять любую должность, и поэтому решительно и с одинаковым желанием брался за какую угодно порученную ему работу, при этом говоря: «Я — солдат партии, и воля ее для меня закон». О нем говорили: Степана Лошакова в воду окуни, а он выйдет из нее сухим. В свои тридцать пять лет он ухитрился переменить четыре или пять должностей. Сразу же после окончания института молодого специалиста с дипломом агронома и с курчавой головой почему-то, по выражению самого Лошакова, «бросили» на «Водоканалтрест», и он принялся за дело с таким душевным порывом, что, казалось, и родился только для этой должности. Однако, не проработав в «Водоканалтресте» и года, Лошаков сумел оставить город без воды и по этой причине был срочно, и опять же не снят, не освобожден, а «переброшен», теперь уже на должность директора какого-то только что созданного научно-исследовательского института, который усиленно занимался наукой по удлинению шерсти тонкорунной породы овец. На этой должности Лошаков не только успел написать, а и каким-то образом сумел защитить кандидатскую диссертацию на тему: «Тонкая и длинная шерсть как фактор подъема экономики овцеводства». Но вскоре ученый-овцевод вдруг, ни с того ни с сего был «переброшен» — невозможно поверить! — на аптекоуправление, где, правда, проработал недолго, что-то всего недели две или три. После аптекоуправления руководил ремстройконторой, занимался ремонтом жилых и нежилых помещений и мелким строительством и за короткое сравнительно время построил для себя на живописной окраине Ставрополя небольшой и довольно-таки уютный домишко под железной крышей. Но и в ремстройконторе Лошаков надолго не задержался, потому что были выявлены какие-то финансовые нарушения. Не раздумывая, он быстро продал свой уютный домишко и был опять же «переброшен» на элеватор! Почему на элеватор? Почему, скажем, не на мельницу? История об этом умалчивает. И наконец, после элеватора мило улыбающийся курчавый кандидат наук был «брошен» в сельский район на должность начальника автобазы.

— А что, черт тебя побери! — сказал Лошаков приятным тенорком, крепко пожимая Суходреву руку. — Да без нее, без твоей прелестной Тонечки, слышишь, Артем, без этой канальи даже как-то эдак, забавно и удобно. И нет нужды беспокоиться насчет цветов, потому как их некому преподносить. Артем, ты же знаешь мою привычку: никогда не вхожу в приемную без цветов. А особенно, когда бываю у Овчарникова. У него Лидочка — не секретарша, а одна сплошная красота! Глаз нельзя отвести! Да и у тебя сидела настоящая прима! Тонечка — это же прелесть!

Справедливости ради следует заметить: несмотря на частые переезды и свои восторги женской красотой, Лошаков был примерным семьянином и однолюбом. Лишь иногда, желая прихвастнуть, говорил: «Эх, брат, по своей натуре Лошаков готов любить разом всех красоток, какие только проживают в нашем районе, а не может, потому что любил и любит одну только свою жену».

Глядя на его цветущий вид, на золотисто-курчавую шевелюру, никак нельзя было подумать, что Степан Ефимович обременен заботами о двух дочках и одном сыне и что дородная его супруга скоро подарит ему еще одного наследника или наследницу. Весь его веселый вид как бы говорил, что трех малышей вообще не существует на свете, а о предполагаемом рождении четвертого Лошакову пока ничего неизвестно, и потому-то он был так по-завидному жизнерадостен, так по-завидному обласкан тем оранжевым загаром, который бывает на лицах и на шеях у здоровых мужчин, отлично знающих, что такое теплота южного степного ветра. Он бодро прошелся по кабинету, мягко ступая сапожками с короткими голенищами и низкими каблуками, и уж никак нельзя было поверить, что этот курчавый добряк мог так рассердиться, прочитав роман «Степные зори» и узнав себя в одном из героев.

— Степан, познакомься, — сказал Суходрев, кивнув на меня. — Наш гость и земляк Михаил Чазов, из Москвы.

— Как же, как же! — крикнул Лошаков, протягивая мне обе руки. — Мы уже знакомы! Ну что, Михаил Анатольевич, все познаешь нашу жизнь, присматриваешься к ней со всех сторон? Если что нужно, то могу подсказать. — Не дожидаясь моего ответа, обратился с Суходреву. — Артем, я заскочил к тебе по делу, и по весьма важному.

— Погоди о делах. — Суходрев хитро сощурил смеющиеся глаза. — Лучше скажи мне и Михаилу, еще никто тебя не описал в романе?

— А, шут с ними, с романами, — нехотя, грустно ответил Лошаков. — Теперь я романы не читаю, даже в руки не беру. Зачем портить себе нервы? — Снова прошелся по кабинету, как бы желая показать свои красивые сапожки. — Ну так как, Артем, работали в Привольном мои грузовики на переброске шерсти?

— Отлично.

— Иного ответа я и не ждал. Но хочу уточнить: Привольный полностью рассчитался за транспорт?

— Давно, — ответил Суходрев. — Через банк перечислено.

— Ну, а свое личное обещание когда выполнишь?

— Это какое же обещание?

— Ах, какой забывчивый! Позабыл, да?

— Честное слово, не помню.

— Артем Иванович, мне как-то неудобно напоминать. Дело-то житейское. Неужели позабыл? Как же так? А я надеялся…

Лошаков поглядывал на меня, и я понял: о своих, житейских делах им лучше было бы поговорить без меня. Так как мне нужно было сходить в аптеку и взять для бабушки лекарство, то я встал и ушел. Когда вернулся, Лошакова уже не было. Суходрев стоял у окна, заложив руки за спину, и смотрел на пустую улицу. Был он мрачен, лицо покрывала странная, пятнами проступавшая на впалых щеках бледность. На мой вопрос о Лошакове Суходрев махнул рукой и сказал:

— Умчался… Жаль, не слышал конца нашего разговора… А вот и еще гость! Подъехал на пикапе. Кто бы это?

В кабинет вошел парень, с черным, спадавшим на лоб вьющимся чубом, похожий на цыгана, словно бы из театра «Ромэн». На его широких мясистых ладонях — следы машинного масла, на мизинце — кольцо с ключами от автомобиля, пиджак смят на спине, наверное, от долгого сидения за рулем. Парень из театра «Ромэн» держался смело, к столу подошел тем уверенным шагом, который как бы говорил, что приезжий был не из робкого десятка. Позвякивая ключами, он сказал:

— Артем Иванович, вам личный привет и наилучшие пожелания от Антона Спиридоновича! И вот от него личная записка. — Он протянул Суходреву свернутый вчетверо листок. — Я специально приехал не на «Волге», а на пикапе, так что ваш транспорт не потребуется.

Суходрев развернул записку, читал ее почему-то слишком долго, хмурил брови, закусывал губу и, прочитав, ничего не сказал.

— Так какое будет указание? — спросил похожий на цыгана парень. — Какие дадите распоряжения?

— Никаких, — не глядя на гостя, ответил Суходрев. — Да, ни указаний, ни распоряжений не будет.

— Как же, позвольте спросить, мне доложить Антону Спиридоновичу? Какими, извиняюсь, словами?

— Разумеется, русскими.

— А какими? Где взять те слова?

— Доложи так: в Привольном дураков уже нету, — еще больше бледнея худыми скулами, Суходрев подошел к окну. — И поясни, если не поймет: дескать, были дураки, да все перевелись.

— Так ведь записка! — воскликнул похожий на цыгана парень. — Лично вам! Антон Спиридонович ни за что мне не поверит.

— Ничего, поверит. Обязан поверить, человек он неглупый, — повернувшись к окну, говорил Суходрев. — Если же не поверит, что в Привольном дураки перевелись начисто, тогда пусть мне позвонит. Все! Разговор окончен, можешь уезжать.

Парень из театра «Ромэн» подбросил ключи и, ловко поймав их, зло покосился на Суходрева и ушел.

— А! Вот и еще гость! — теперь уже с улыбкой сказал Суходрев. — Дорогой мой соседушка! — крикнул он в окно. — Тимофей Силыч, прошу, прошу! — И обратился ко мне. — Наш широкоизвестный и прославленный Тимофей Силыч Овчарников пожаловал. Давненько он ко мне не заглядывал.

И он направился встречать гостя. Вскоре в дверях появился высокий, худощавый старик. На вид ему было лет под семьдесят, голова совершенно белая, без лысины и даже без залысин, коротко остриженные волосы густо лежали белым тонким войлочком. Одет он был так, как в этих местах одеваются хуторские мужики: на нем был обычный, поношенный костюм, рубашка без галстука и с помятым воротником. Внешне Тимофей Силыч Овчарников почему-то показался мне похожим на бахчевника. Глядя на него, можно было подумать, что он только что ходил по бахче, выбирал спелые арбузы и теперь привез их Суходреву. Бахчевник еще у порога обнял Суходрева за плечи, тепло, по-дружески, как бы желая этим сказать, что арбузы привез отменные. Подойдя к столу, он уселся в кресло, важно, всем своим костлявым телом, совсем не так, как садятся бахчевники. Из кармана вынул не обычный носовой платок, а полуметровой ширины украинскую хустку, с какими-то яркими замысловатыми цветочками, и начал ею вытирать худощавое, красное лицо. После этого кивнул на меня и, все еще не переставая работать хусткой, спросил: