Профессия – лгунья

У меня испортилось настроение, и теперь, прихлёбывая кофе, я в душе посмеивалась над своим нелепым восторгом, который испытывала всякий раз, когда встречала русских в Японии.

Девушки заговорили о работе. О деньгах и клиентах. Когда нужно придумать и объявить клиентам ложную дату своего рождения, чтобы привлечь в клуб побольше гостей. К какому шантажу нужно прибегнуть, чтобы удержать выгодного гостя. И как унизить и растоптать ту подлую скотину, у которой в прошлом месяце оказалось доханов больше, чем у Алевтины. Девушки оживились, заспорили и сошлись на общем мнении. Потом вдруг со вздохами замолкли и сникли.

— Господи, как я устала, — сказала Татьяна.

— А как я устала! — хрипло проговорила Алевтина.

— Что же вы тогда столько лет работаете в клубе? — спросила я, — Это страшная трясина, в которую незаметно, но стремительно затягивает все хорошее, что есть в душе человека.

Девушки переглянулись и засмеялись.

— Деньги любим! — сказали они хором.

— Сколько тебе лет? — спросила Алевтина.

— Двадцать шесть, — сказала я.

— Надо же, уже далеко не девочка, а такая наивная, если до сих пор не поняла, что важнее всего деньги. Только деньги.

— Я здесь всего три месяца, — сказала я, — Но я чувствую, как внутри меня лопаются какие-то весёлые шарики. Как уходит восторженность и приходит равнодушие ко всему. Я работаю, мы все работаем в пьянстве, цинизме, лжи, но уже ничего, ничего не пугает меня. Не трогает совсем. Ни похотливые клиенты, ни филиппинки, которые без нужды зачем-то задирают юбки и показывают всем трусы. Ни наша начальница и её подруга. Эти две старые лесбиянки-извращенки, которые смотрят на нас вожделенно, хищнически и мысленно уже каждую переимели. Спят втроём с Алекс. Всё время делят её, старые шлюхи. Я в последнее время, не задумываясь, беру гостя за руку и только потом понимаю, что с лёгкостью взяла руку совершенно чужого человека и даже не фиксировала этого. Вчера подруга моя горько пошутила: «Я, наверно, уже скоро начну автоматически давать трогать сиськи и не замечать этого». Я даже не представляю теперь, как могла бы искренне, с любовью прикоснуться к мужской руке. Я это отождествляю теперь только с притворством. На какие чувства, на какую нежность я способна, будучи такой, какой я стала за это время? Я даже не знаю, могу ли я теперь любить вообще! И ты будешь говорить, что важнее всего деньги? А мне себя жалко. Что поправят в моей больной голове деньги, которые я привезу домой? У меня душа выхолощена!

Мы долго молчали. Я уныло мешала свой остывший кофе.

— Н-да, ну ты философка. Так нельзя работать, — сказала Татьяна, — Надо искать и приятные моменты в работе. У меня, например, три любовника. Всех их я дою все пять лет, которые я здесь. Это очень греет душу.

— Вчера я уговорила гостя заказать фрукты, — продолжила я, — Потом выпросила у него три бутылки вина. Пила и бегала в туалет всё выблевать. Но алкоголь быстро всасывается. Сегодня болит печень от этих помоев. За все заказы я получила пять тысяч ен. И теперь мне, конечно, ничего не остаётся, как убеждать себя, что эти деньги дороже моего здоровья.

У Алевтины зазвонил телефон:

— Да? Это ты, любовь моя! — сказала она по-японски сладким, необычайно высоким, совсем не своим, голосом, — Твоя Алевтина плачет, хочет увидеть свою любовь! Во сколько приедешь? Хорошо, в шесть. Но по пути купи мне то платье с бретельками и таблетки для похудения. Если ты не купишь своей девочке таблетки для похудения, она умрёт от горя. Да… Я тоже целую. Береги себя.

Она выключила трубку и вдруг уже своим низким голосом с хрипотцой спросила меня:

— Жалеешь, что сюда приехала?

— Нет, не жалею, — сказала я, — Всё-таки я закаляюсь, расту, хотя и черствею одновременно.

— Когда-нибудь ты поймёшь, как велика цена денег. Сейчас ты утопаешь в своей сентиментальности, но со временем всё поймёшь, — сказала со снисходительной улыбкой Алевтина.

— Я знаю, что она велика. Но не выше психического и физического здоровья, и многих других вещей. С чем ты просыпаешься и засыпаешь? — спросила я.

— При чём здесь это? — удивилась она.

— Просто ответь мне.

— Я просыпаюсь с пустотой. Всегда, — сказала она, прекратив улыбаться.

— У тебя много денег, но ты просыпаешься и засыпаешь с пустотой. И после этого ты будешь утверждать, что деньги важнее всего?

— Да, — не задумываясь, ответила она, — Пустота, но деньги. Это мой безусловный выбор. Я тут физически не вкалываю. Хожу по ресторанам, езжу в «Диснейленд». Так что, я уж лучше потерплю эту работу.

— Ничего, — сказала Татьяна, — Когда у тебя здесь появится какой-нибудь чувачок, пустота пройдёт, Алевтиночка.

— Ну нет. Я не сплю с клиентами.

«Как пройдёт пустота, если любого мужчину, даже за пределами клуба, где угодно, вы будете видеть не иначе, как клиента, из которого надо вытрясти побольше денег?! — думала я, глядя на них, — Даже если он будет с достатком, всё равно всегда будет мало. И всегда будут сомнения, а нельзя ли найти побогаче».

— Единственное, что даёт мне утешение, что я живу в этой промозглой пустоте временно, — сказала я, поднимаясь из-за стола.

— Ну, пока, философка! Борись, меньше думай, и жить станет легче, — сказали они мне на прощанье.

Гнусно было на душе после этого знакомства. От осознания своей причастности к этому уродливому миру с искажённой системой ценностей я чувствовала себя грязной. Мне казалось, что в моих мозгах уже тоже произошли те непоправимые метаморфозы, которые случились с этими женщинами. Пустота, но деньги… Это был выбор тысяч Алевтин и Татьян, продавших, расплескавших свои души в Японии. Алевтина бравировала тем, что не спала со своими клиентами. Но для того, чтобы в душу попала проказа, не обязательно было вступать с клиентами в интимные отношения. Неизбежно каждую, которая приезжала заниматься этим бизнесом, посещала мысль о нравственном падении. А дальше остаётся выбрать, слушать эту мысль или гнать от себя. Большинство выбирали второе и приезжали в Японию в качестве хостесс снова и снова.

Это была удобная жизнь. Мы не тратили денег на еду. Нам приносили угощения клиенты. Для Хисащи принести нам продукты тоже было благородным жестом помощи. Впрочем, скоро мы и в продуктах перестали нуждаться. Мы вообще не стали готовить, ведь почти каждый день кто-нибудь приглашал нас в ресторан или кафе. Внешне это действительно была удобная, ленивая жизнь почти без затрат, а только с накоплениями. Если не говорить о неокупаемых душевных затратах.

На наших глазах девочки филиппинки, которые приезжали впервые, юные и наивные, с растерянным чистым взглядом, за несколько месяцев превращались в настоящих акул хостинга, лживых и циничных. С напряжённым сканирующим взглядом, вульгарным смехом и наглыми манерами. Нельзя было не заметить этого скоротечного разрушения в мозгах, но каждая из них говорила: «Я приехала сюда за деньгами, которые в корне изменят мою жизнь». И никто не смел судить их, измученных нищетой. У Нины были руки восьмидесятилетней старухи. Ей было всего двадцать три года. В семье, где росло одиннадцать детей, она была старшей. С утра до вечера она стирала на реке одежду своим десяти братьям и сёстрам. Ладони её были так истёрты, как если бы это была кожа, пострадавшая от ожога. «Мне бы подкопить денег, чтобы уйти из дома», — говорила Нина.

О большем счастье она и не мечтала. Аира, благодаря своему любовнику, оперилась куда больше. Она кормила всё своё огромное семейство. Ездила домой каждые полгода, но клуб умудрялся ей делать визы в кратчайшие сроки. Так были в ней заинтересованы. Дома на неё молились. Она кормила своих родителей, братьев и сестер, и оплачивала лечение в стационаре больным деду и бабушке. По окончании контракта девушки всегда везли домой до смешного много сладостей, как в Советском союзе в восьмидесятые годы наши моряки везли заморские сладости своим детям.