Прогулки с Бесом

Отец не лез в места, где назревал скандал при разделе "социмущества", но появлялся тогда, когда делить уже было нечего... Такое время и название имело: "шапочный разбор". Вот и довольствовался тем, что оставалось от "порядочных расхитителей" из числа недавних "советских" людей.

Мучительный вопрос: боялся отец лезть в гущу дележа, или не позволяло быть как все помещичье-купеческое воспитание плюс служба при архиерее? Чем иным определить ненужную на то время скромность? При дележе добычи, когда доходило до "рванья ноздрей друг другу", отец стоял в стороне? Что мешало быть "вместе со всем народом", какие принципы?

Если приносил зерно с продолжавшего гореть элеватора - оно было не поджаренным, а наполовину сгоревшим, бросовым. Со склада на одной из улиц за монастырскими стенами, был принесён ящик прожившего все мыслимые сроки изюму. Где отец откопал "сласти"? Почему советская власть допустила гибель ящика с изюмом - на это ответят будущие историки, но лично я думаю, что изюм хранился на складе для "престижу": смотрите, как мы богато живём! Ящик изюму есть!

– Статистические данные о разрушенных храмах советской властью на "святой Руси" имеются. Сколько опоганено монастырей "советскими культурными учреждениями" - и такие данные есть. Известно, сколько "обителей духа" переделаны в тюрьмы, есть список всех, кто сгинул в переделанных монастырях.

И "прославился" столь великими деяниями самый "христолюбивый народ" на земле! Попытайся найти другой народ, который так бы опоганил веру, как вы. Чего скулить? Сами всё, сами! Ныне вы бойко восстанавливаете и очищаете когда-то опоганенные вами "святыни", но всё это похоже на лечение сифилиса. Сифилис излечивается, но последствия от него остаются.

– Но мы живём верой, что всякие "верха" простят наши прегрешения. Что,

по-твоему, не нужно восстанавливать храмы?

– Восстанавливайте, но без гарантй, что до конца существования не пойдёте "по второму кругу" в столь "святом" деле, как "осквернение святынь"?

Возвращаюсь в храм-склад, где отцу при дележе "социалистического имущества" достался ящик пролежавшего все мыслимые сроки, изюму. Память терзают подозрения: "ящик мумифицированного изюму достался отцу не по жребию при дележе "народного имущества": видом ящик не вызывал слюноотделение, не будил аппетит у "расхитителей социалистического имущества".

Ягоды имели возраст не менее сорока лет, а может и боле того. Опять наше вечное и великое "нет худа без добра": будь виноград хорошим, съедобным - в миг прекратил существование, а не случись война с рождением призыва:

– "Не оставим врагам и частицы совецкого социалистического добра"!
– отцов "добыч" прожил бы "сладкой изюмной жизнью" в церкви-складе ещё лет сорок так и не разбудив ни в чьём желудке голодного зверя.

– Вывод: "войны необходимы для замены продуктов питания прошедщих сроки хранения".

Ящик находился в древнем кухонном столе, изъеденным шашелем, и лучшего занятия для сестры, чем рыться в старом бросовом изюме в желании найти съедобные ягоды - не было.

И ещё одну волшебную тайну хранил потемневший от времени и простого дерева ящик: сестре казалось, что все, до последней, выбрала пригодные для внутренностей ягоды и съела их. "Изюмное" счатье кончилось навсегда, ушло в прошлое и в ящики осталсь одни виноградные мумии. Ящик ставился на место.

При следующем визите на исследованную вдоль, поперёк и по диагонали "изюмную территорию" выяснялось: "намедни не все ягоды съедены, что можно набрать ещё толику сладости"!
– в какой день ягоды окончательно будут съедены и ужасная память прекратит портить жизнь напоминанием о их сладости - этого сестра не знала... Никто не знал.

Думаю, что какое-то волшебство всё же царило в ящике с пересохшим изюмом: сегодня всё съедено и остался мусор, а на другой день оказывалось, что если хорошо и внимательно порыться, то можно будет набрать ещё немного небесных ягод.

Сколько времени сестра копалась в "винограднике" - об этом никогда не спрашивал.

А ещё отцом были "похищены" сливы с винного завода. Для чего сливы находились на винном заводе, что с ними делали - поздновато сообразил: в тридцать.

Сливы заливались спиртом и получалась "сливянка". Чего с меня взять, отсталость! И сливы были съедобные, но более трёх-двух штук за один приём они почему-то в рот не лезли: уж очень сильно от них разило алкоголем. До опьянения!

При таком экономическом положении в семействе (у других оно было не лучше) встретили второй месяц осени. За окном лил дождь, временами переходя в снег, печь топилась только на ночь, спать ложились рано: берегли керосин. Польза первых месяцев оккупации несомненная: не будили бомбёжками, прошлые недосыпания возмещались полностью и голод проходил мимо спящего сознания... Спали и верили: "проснусь - случится чудо, появится хлеб и мать даст по кусочку"!

Благословенная война! Многое из своего "ассортимента" показала, но самое прекрасное, с чем познакомила многих - это порция пищи, коя у тебя не должна быть меньше, или больше, чем у твоей сестры.

Дни начинались с того, что нам в постель, кою мать называла "логовом", подавалось по куску хлеба, намазанного постным маслом с редкими кристалликами сахара. Откуда бралась сахарная благодать, из каких закромов - мы не спрашивали. Жевание куска хлеба, слегка мазанного подсолнечным маслом и чуть-чуть посыпанного сахаром, ничуть не уступало завтраку аристократов с названием "кофе в постели". С разницей: если аристократы сорили чем-то неизвестным, то мы - крошками от хлеба неизвестно из чего испечённого. И совсем не аристократично сорили. Если перед следующим "сеансом" спанья забывали стряхивать крошки, то они, высушенные теплом наших тел, впивались в бока, зады и спины.

После "кофе в постели" - оставались в "логове" и ждали момента, когда плита заведёт "огненную песнь" и наполнит келью теплом - лежать под одеялом в тёплой келье не хотелось. Начинался день.

Процедура одевания была условной, как и сама одежда: я облачался в длинную рубаху и чулки. Штанов у меня не имелось. Мать нам давала по пригоршне зерна, добыто на элеваторе, и мы должны были отделить "зёрна от плевел": хорошие зёрна от сгоревших. Годились в еду не совсем сгоревшие зёрна, и степень их пригодности устанавливала мать. Только она была "контролёром по качеству" Чтобы там не говорили, но памятные голодовки "в стране советов" нужны были гражданам для их же пользы: это была величайшая школа выживания! Как бы мать, сама не испытав "прелести социализма", могла отличить съедобное зерно от несъедобного? В какой бы другой "школе" научили такому? Социализм нужен был народу для того, чтобы они научились распознать непригодное зерно от съедобного.

Надеяться на исключение из списка "лодырей и скандалистов" у меня не было: работу по сортировке зёрен почитал хуже каторги!

"Каторгу" поминала мать, но значила "каторга" - не знал. Если "каторга" заключена в сортировке зёрен ржи для прокорма - да, хуже каторги ничего нет!

Основным "блюстителем законности" выступала мать, но её законы назвал бы "естественными": кто за тебя будет отделять сгоревшие зёрна ржи от целых? Сестра? Так перед ней на столе горка ржи уже насыпана и больше твоей, чего бунтовать:

– "Как потопаешь - так и полопаешь"!
– не понимал смысла между топаньем и комёжкой, и продолжал увиливать от работы. Везло: дальше порицаний дело не шло и скудной кашицы из зёрен ржи "бунтаря" не лишали.

Моя, наполовину меньшая, чем у сестры, необработанная порция ржи переходила к сесте, и её родственные чувства к брату усиливались многократно.

"Каждое время рождает свои песни" - мать не рождала новые песни, но вспоминала детдомовский репертуар и тихонько напевала:

"В воскресенье, в воскресенье,