Проще, чем анатомия

Значит тогда, в Москве, на Остоженке, Раиса все правильно поняла. Где-то там остался дом, где ее командир когда-то жил с родителями и братьями. Наверняка, это была очень дружная семья, где родители любили своих детей и беспокоились о них. Вон что рассказывал тот старик с чемоданом… Что сейчас Раиса может сказать? Ничего. Только молчать рядом.

Алексей Петрович скорее не подавленным выглядел, а растерянным. И неожиданно постаревшим. Или это она раньше не замечала, что он наполовину седой.

Своего отца Раиса почти не помнила. У него были колючие усы и жесткие широкие ладони. Пожалуй, все, что осталось в памяти. Она знала, что он погиб в шестнадцатом году, когда на Брянском арсенале разгоняли стачку. Но это ей сказали уже потом. А в памяти у Раисы, пятилетней, застрял только отчаянный крик матери, когда кого-то недвижного вносят в дом. А больше она ничего не запомнила, потому что брат закрыл ей глаза рукой и увел к соседям... Ивана Поливанова зарубили казаки, шашкой в лицо.

“Твой отец был революционером. Он отдал жизнь за счастье народа”, - это уже детский дом. Так ей сказали.

– Что приуныли, товарищ Раиса? Вести из прошлого, они почти всегда такие. Чем дольше мы живем на свете, тем больше их будет. Но нам с вами сейчас смотреть только вперед. Старые солдаты говорили: “Если не знаешь что делать, поешь и ложись спать - никогда не угадаешь, когда в следующий раз удастся”. Отдыхать нам некогда, знаете что - пойдемте в кино. Я его приметил там, через проулок от почты. К нему эта солдатская мудрость тоже вполне подходит.

И они пошли дальше по улице. Тропинка петляла через развалины вверх. Из-за треснувшей стены опустила ветви вишня и перезревшие черные ягоды усыпали битый кирпич, оставляя на нем пятна цвета запекшейся крови.

Кинохронику перед сеансом Раиса смотрела вполглаза. Сводку с утра читала, так что ничего нового ей не скажут. Занимали ее сейчас мысли совсем о другом. Будет ли ей из дома весточка от брата? Товарищ командир вот весточку от родных получил… Такую, что не скажешь, к добру или к худу. Только так видно, насколько Алексей Петрович ее старше. Раиса что было до революции помнит смутно, маленькая была. А он? Наверное, студентом был уже.

Ей из того времени известий ждать не от кого. Что там, улицу их в Бежице, пожалуй, не отыщет уже. Дом-то понятно не уцелел, он тогда уже набок заваливался. Улица была немощеная, кривая, поросшая по обочинам высокой злой крапивой, которая в детстве казалась дремучим лесом. Здесь жили рабочие рельсопрокатного завода, кому хватило сил завести хоть какой-то свой домишко. Весной и осенью улица тонула в грязи, зимой - в снегу. Домики жались друг к другу тесно, словно им тоже было холодно. А как звалась та улица? Не вспомнить. Да пожалуй, она и не знала. Для чего знать, если тебе и так все знакомо, до перекрестка, где начинается мостовая, до соседней большой улицы, где дома двухэтажные и стоит городовой.

А кино, наверное, больше для гражданских лиц снималось, хотя военных в зале было порядочно. Человеку, который врага видал вблизи, смотреть на этих киношных немцев резону, на взгляд Раисы, никакого не было. Все одно не похожи. Интересно, насколько тяжко артистам их играть? Ладно, когда в фильме про революцию каких-нибудь царских жандармов. Царя свергли давно. А немцы, настоящие, вот они. В стольки-то километрах. И мин в море как клецек! Фильм не понравился. Разве что последняя крошечная серия смешная, где Наполеон телеграмму Гитлеру шлет, не советую мол идти с Россией воевать, меня разбили, и тебя разобьют. Но лучше бы просто показали что-то хорошее, довоенное. “Юность Максима”, например. Раиса очень любила этот фильм. Особенно потому, что у старого революционера там фамилия Поливанов.

Она впервые поймала себя на мысли, что очень четко разделяет, где гражданские, где военные и к первым себя уже не относит. Хотя в званиях, есть такая беда, путается. Так что, и ко вторым себя причислять рановато…

***

Не думал Алексей Петрович, что вот так придется получить последнюю весточку. Не ждал, давно не ждал уже, с тех пор, как расстались в начале 1917 года. Нехорошо расстались, шумно. Если бы у их семейства был свой девиз, то профессор Петр Васильевич Огнев не задумываясь начертал бы: «Вне политики». Искренне и глубоко влюбленный в свое дело и уважавший науку, отец казалось и слышать ничего не хотел о том, что происходит за пределами его кабинета. Уход среднего сына в Красную Армию он не одобрял столь же горячо, как то, что младший, семнадцатилетний юнкер Сергей Огнев примкнул к белым. Не на том, нет, не на том должны были строить жизнь его отпрыски. Прежде врачей в их роду не было, отец мечтал, что с него начнется новая медицинская династия. Но на медицинский факультет поступил только средний сын, старший выбрал, вопреки отцовской воле, военное училище, за ним и младший потянулся — и чем, спрашивается, это кончилось? В памяти детства остались горячие споры старшего брата с отцом. Их голоса были слышны на всю квартиру, в запальчивости Петр Васильевич срывался на крик, голос у него был зычный, лекторский, стены кабинета не могли его заглушить.

Последнее письмо от отца Алексей получил уже в начале восемнадцатого года. Чудом долетело оно из Москвы, куда он, уже будучи в армии, никак не мог теперь вырваться даже на день. Писал сумбурно, второпях, совсем это было на него не похоже. А вести сообщал тяжкие. Умерла мать… Не выдержало сердце. На улицах Москвы, писал отец, творится черт-те-что, и если это война, то он категорически не понимает такой войны, а если нет — то “куда смотрят те, кто зовет себя теперь властью?”

Вернувшись ненадолго в Москву еще через полгода, Алексей нашел их квартиру на Остоженке занятой другими жильцами. Они ничего не знали об отце. С трудом удалось выяснить, что еще в декабре семнадцатого он собрал вещи и уехал, куда — неизвестно. И оставалось неизвестным до сего дня, пока не отыскалась вот эта, теперь уже точно последняя весточка от отца здесь, в Крыму, посреди новой войны, не похожей ни на одну их тех, которые он сам успел пережить к сорока пяти годам.

А Сережка, младший, погиб на Дону. Документы убитого добровольца, подпоручика Сергея Огнева ему показали, спросили, «не родственник ли?». Ответил, что нет, и никто переспрашивать не стал. Будь брат жив, Алексей боролся бы за него до последнего. Но мертвому ничем не поможешь. А ни бдительности, ни, тем более, сочувствия настолько не хотелось, что хоть из кожи вон… И сейчас не хочется. Как хорошо, что Раиса молчит...

После кинозала вечерний свет показался слишком ярким, аж глаза заслезились. Нет, не вовремя навестили воспоминания, совсем не вовремя. И не его одного, как видно. Вон, как товарищ Рая в лице переменилась, когда их на ту барахолку занесло. Сколько ей тогда было, в Гражданскую? Беспомощная маленькая девочка. “Горе же будет в те дни беременным и питающим сосцами”. Детям тоже…

В память пришел последний их мирный вечер в Крыму. “Не горит, но тлеет и дымится”. Тлел-то, как оказалось, запальный шнур!

“Это наш дом. Я еще помню, как мы его строили. За него отец наш с Володькой погиб. Этот дом мы будем защищать”, - так она говорила.

– Ну что же, у нас час с небольшим осталось до прибытия за новым пополнением. Пойдемте. По вам глядя, можно сказать, с кино нам с вами не повезло. Вам тоже не понравилось?

– Баловство какое-то, - Раиса нахмурилась.
– Товарищи режиссеры будто в бирюльки играют! Где они таких немцев нашли, чтобы их можно было мало что не лопатой забить? Все это на гражданское население рассчитано. А военному человеку насмешка одна! Опять что ли “малой кровью, могучим ударом”?

Она осеклась и замолчала. Все-таки, с командиром говорит. Как-то он на ее суждения посмотрит. Но “Боевой киносборник” рассердил сильно. Как и некстати вспомнившийся товарищ Шпанов [*Николай Николаевич Шпанов, советский писатель, автор приключенческих романов. Раиса имеет в виду его книгу "Первый удар. Повесть о будущей войне", изданную в 1939 году], хотя когда-то она читала его с удовольствием.

– Видите ли, Раиса, с одной стороны, забвение действительности - сон нации - это смерть. С другой - к восприятию действительности нужно быть готовым. У нас как бы не с Петра Первого принято с пиететом, чтобы не сказать больше, относиться к иностранцам, к немцам в особенности. Они, мол наши учителя, у них мол и наука, и дисциплина, а мы тут сиволапые, сидим, лаптем щи хлебаем. Да и многие до сих пор еще не поняли, что давно уже нет в Германии готового к восстанию пролетариата, не будет, как в Гражданскую, демонстраций "Руки прочь от Советской России!" - на этот раз товарищ профессор говорил не прежним лекторским своим голосом, а негромко, будто размышляя вслух.

К городу медленно подползали сумерки. Это заметно стало больше не по тому, как рыжие отблески легли на мостовую, а по тому, что на улице стало еще меньше гражданских. И уже на соседнем углу комендантский патруль, вежливо откозыряв, спросил документы. Все было в порядке, патрульные зашагали в сторону разошедшегося к вечеру базарчика, предупредив: “Вечерами участились налеты, товарищ военврач”. И объяснили, где ближайшее бомбоубежище.

– Уже финны показали, как они смотрят на войну с нами. Ей не пытаются придать даже иллюзии “благородного дела”. Я видел последствия. Они добивали раненых. Замучали до смерти жену комполка. Мы с вами, Раиса, вся страна, для них сейчас - не люди. Нынешние немцы - как белые под конец Гражданской, когда те поняли, что им не видать победы. Рассказывали мне, какие среди них тогда настроения ходили: всех рабочих старше шестнадцати перевешать, они большевизмом заражены. Офицера, что это сказал, сочли странным, но не более того. Его всего лишь спросили, кто будет работать, если он всех перебьет. Вот потому и необходимо сейчас личному составу показать, - Алексей Петрович остановился и внимательно посмотрел на Раису, будто он от нее и сегодня же ждал, что она это до личного состава доведет, - что немцев бить, во-первых - нужно, во-вторых - можно. Да, кто-то упадет духом при столкновении с противником - но на то в строю должны быть младшие командиры. А такого, чтоб вся часть упала духом при одной мысли о немцах - быть не должно! И тем более - чтобы не думали, что там такие же пролетарии, что они сейчас всё поймут и на нашу сторону встанут. Не поймут! Не раньше, чем патроны кончатся и гранаты тоже, вспомнят они слова “их бин арбайтер, их бин нихт фашист”. Но, за редким исключением, не раньше. Типичный немецкий солдат с детства каждый день слышит по радио, что он сверхчеловек, что все ему можно и весь мир должен. И выбить из него эту мысль можно только штыком и пулей.