Проще, чем анатомия

Я теперь старший сержант медслужбы. Скоро должны меня после переподготовки отправить в действующую часть. Что долго не было от меня вестей, ты не волнуйся. Просто не знала хотя бы приблизительно своего места службы, потому и не писала. Не зря, как оказалось, учили нас военной медицине в Москве на тех курсах в 1940 году. Не думала правда, что так скоро мои знания понадобятся.

Армейские порядки мне хоть не сразу, но дались, в званиях уже не путаюсь, только вот в сапогах тяжело, не привыкну никак. Сейчас жалею, что мало расспрашивала тебя про Финскую. Хотя бы о том, как быстро разводить костер и правильно носить сапоги, оно не лишним было бы сейчас.

Пишу и даже не знаю, где ты прочтешь мое письмо. Может, уже на передовой. Трудно говорить “береги себя”, поэтому я просто пожелаю тебе самой большой удачи, какая только может быть.

Мне очень хочется верить в хорошее. Я знаю, что мы обязательно победим. Но и понимаю, что могу этой минуты не увидеть. Война не разбирает. Но и к этому пониманию начинаю понемногу привыкать, мне уже не страшно. Просто надо делать свое дело и делать его честно. И не думать, что с тобою может случиться в следующую минуту.

Хоть бы только ты был жив! У меня ведь больше никого нету, кроме тебя. Целую тебя, вихрастого,

твоя сестра Райка.

14 сентября 1941 года

Брянский район, пос. Белые Берега, ул Ленина, 3. Поливановой Раисе Ивановне Здравствуй, сестренка!

Вот и пришла пора снова за винтовку браться. Отбываю на фронт. Три месяца подряд учил наше пополнение да забрасывал начальство рапортами, пока не уважили. Теперь выходит мне экзамен, кого выучил, с теми и отправился. Хорошие ребята, боевые, толковые. Только молодые совсем. Вчера еще в школу ходили да мяч гоняли.

Паровоз набрал полную скорость и теплушку потряхивало на стыках рельсов. Старшина отложил планшет и карандаш, поднял глаза от недописанного письма. Света маловато. Только от печки, раскалившейся мало не докрасна. А бойцы его спят давно, убаюканные стуком колес.

“Половине еще бриться-то не надо. Вояки…” Владимир подсел поближе к печке. Где-то будет Райка, когда получит письмо? Врачей ведь тоже призывают. Ее поди и нет давно в Белых Берегах. Эх, сестрена…

Всякий раз, когда он вспоминал о ней, почему-то представлял ее себе маленькой. Вот такой вот круглолицей, как матрешка, крохой, которую он нянчил в детстве, на закорках таскал, когда бегал с мальчишками в лес по ягоды. Сестренка тихоней росла, за ней доглядеть было не трудно. Посадишь ее на полянке на мамкин платок, и пока всю землянику вокруг себя не объест, она с него не слезет. А там и уснет, свернется как котенок, только и разговору.

“ А за меня ты не беспокойся. Как на Финской выщипывал я хвосты тамошним кукушкам, что о двух ногах да без перьев, так и немецким их повыдергаю, не сомневайся.”

Хотелось сочинить что-то ободряющее, но как глянешь на мальчишек, которых ты сам три месяца к бою готовил, так сердце и упадет. И новости нынче худые, что ни сводка - то прямо как штыком под ребра!

Вокзалы и полустанки по пути от Свердловска тонули в паровозном дыму и рыдали на сотни бабьих отчаянных голосов. По Володьке голосить было некому. Их с Раисой отца и матери давно не было в живых, а своей семьей он так и не обзавелся. В Свердловске будто навзрыд звенела на перроне в толпе гармошка, и тоже навзрыд женский высокий голос не пел, а причитал, выкрикивал с той войны еще дошедшее:

Распроклятая война,

что она наделала,

Сколько девок, сколько баб,

сиротами сделала!

Катилась частушка над над морем голов, русых, рыжих, чернявых, седых, в вязаных беретках да бабьих пестрых платках.

Милый мой, моя утеха,

я люблю, а ты уехал,

Ты уехал воевать,

меня оставил горевать.

“Пишу тебе с верой в нашу скорую победу. Держись, сестренка, свидимся…”

Хотел написать, что глядишь, сведет еще где на военных дорогах, но вовремя себя за удержал. Раиса по медицинской части служит, так что лучше о такой встрече не думать и ее не расстраивать. Пускай ждет его живого и здорового. И дописал “...после войны. А то, что немцу мы хвост выдернем по самые уши, в том слово даю”.

Ночную темень прорезал долгий гудок, снаружи загрохотало тяжко и стало понятно, что по соседнему пути идет тяжелый состав, не иначе товарный. Скоро стихло и опять ровно и дробно застучали колеса: “как-это-так, как-это-так…”

“А вот так. Едва год прошел, и снова ты товарищ старшина”, - сказал себе Владимир. Поглядел на спящих и сам стал устраиваться. В полусне пришло забытое, что не вдруг припомнишь наяву. Примерещилось, что печь в их хате в Бежице топится и в звук колес, он еще слышал его каким-то вторым слухом, вплетается голос матери:

Сидит Дрёма,

Сидит Дрёма, сама дремлет…

Под эту колыбельную они с сестренкой засыпали, согревшись, и совсем проваливаясь в сон, он вдруг вспомнил, что обещал взять Райку с собой с утра на речку. Только бы не было дождя…

Глава 17 Воронцовка, начало октября 1941 года

Насчет кур и ощипа Денисенко, похоже, промахнулся. Поток раненых не стихал, но все-таки не хлестал, как кровь из порванной артерии, и населенные пункты в карточках передового района менялись редко. Немцы, конечно, давили, и серьезно давили, но продавить не могли. Если где и теснили наших, то на пару сотен метров, а порой и обратно эти сотни метров отдавали.

Авиация немецкая тоже сбавила гонор, и на дивизионные тылы у нее сил не хватало. Порой проходили над Воронцовкой на север наши самолеты и потом оттуда доносились тяжелые удары бомб.

Так что уже дня через четыре после передислокации медсанбат перешел в спокойный режим работы - всего-то десять часов в сутки на смену. По мирному времени, конечно, адский аврал, а по военному - мало что не курорт. Во всяком случае, оставалось время не только принять пищу, упасть и уснуть - а еще и поговорить, присмотреться друг к другу.

И первое, что стало Огневу ясно, что с командой, с коллегами на этот раз редкостно повезло. Известно, что никакая страна не отыщет достаточно подготовленных военных хирургов для большой войны, а из гражданского врача сделать военного - задача не двух недель, да и не всякий сгодится. Но те, кого свела судьба здесь в одном подразделении, учиться и могут, и хотят.

Да, Южнов не хирург, и, пожалуй, поздно ему становиться хирургом - но терапевт блестящий, с большим опытом и богатой практикой. Он пневмонию еще на подлете чует, вернее, чем пост ВНОС приближение вражеской авиации. Роза Керимовна, по привычке всех раненых звавшая малышами, оперирует практически ювелирно, и сложные случаи ранений конечностей достаются ей. А Кошкин, по первому взгляду субъект нервный, мало что не трусоватый - почти готовый челюстно-лицевой хирург. Свое дело он знает прекрасно. А постоянная напряженность и страх, это понятный шок любого гражданского перед тем, с чем пришлось столкнуться. Ведь он, небось, и в армии-то не служил.

Ничего на свете Кошкин не ждал с таким волнением, как свежих газет. Сводки он вычитывал так, будто собирался затвердить наизусть. Возможно, кто-то из его близких был на фронте и не подавал о себе вестей. Писем-то он ни разу не получал. Но, когда бывали прочитаны сводки, Кошкин всегда сидел за двумя книгами сразу - “Челюстно-лицевой хирургией” Энтина и топографической анатомией.

Астахов, человек резкий, грубоватый, но старательный и в свои 35 лет опытный, все-таки травматология - самое близкое, что на гражданке может быть к военной медицине, в свободное время тоже завел привычку читать. Он всякий раз утыкался в один и тот же увесистый том, затрепанный, утыканный закладками и зачитанный, как библия у ревностного протестанта. По толщине и цвету корешка Огнев сразу угадал Опокина, “Хирургию военно-полевых ранений”, 1931 года. Вещь подробная, грамотная и в целом не успела устареть. Но чтение это, похоже, ничего для Астахова не проясняло, потому что всякий раз, закрывая книгу, он мрачнел, долго курил в одиночестве, что-то напряженно обдумывая.