Проще, чем анатомия

Где-то осталась та последняя мирная весна, как никогда щедрая и ласковая? Даже на Брянщине выдалась она теплой, теплее лета… Раиса никогда не стала бы плакать на людях. Ей захотелось выбежать, спрятаться где-нибудь в пустом классе или на улице, чтобы никто не видел слез. Одной ей оплакивать тонущие в яблоневом цвету белобережские сады.

Она быстро сморгнула и хотела уже подняться, когда услышала, как дрогнули под тяжкими шагами половицы. Распахнулась дверь и явился сам командир.

Он стоял в дверях, в накинутой на плечи шинели, не спеша войти и Раиса почти ужаснулась, поняв, как резко Денисенко изменился. Крупное, с высокими скулами лицо осунулось, будто высохло, и морщины прорезали его как трещины старое дерево.

– Сидите, - махнул он рукой, - сидите товарищи. Отбой скоро. Товарищ Ермолаев, как командир, прошу меня извинить - сорвался я на тебя. Зря и без толку. Можешь не докладывать, я уже увидел, что все готово, - он помолчал и, обведя тяжелым взглядом притихший личный состав, сказал негромко.
– Киев оставлен.

В воцарившейся тишине потрескивали в печи поленья. Ермолаев вскочил. Галя сидела, прижав ладони к щекам. Кто-то в полутьме приглушенно всхлипнул.

– Вот так товарищи. Еще двадцать первого числа была сводка, пока мы с вами трудились на две дивизии. Держаться - вот сейчас наша задача. Чтобы мы ни услышали, какие бы еще вести нам ни принесли - держаться. И делать что должны. А теперь - всем отдыхать! Сон дорог.

Когда за Денисенко затворилась дверь, все приглушенно молчали. Наконец заговорил Ермолаев, потрясенный:

– Как чуял я… Вот оно что. И как же так? И на нас жмут и на Киев их, гадов, хватило!

– А командир-то, - прошептала Галя, - он что… плакал? Я по глазам увидала.

– Да не может такого быть!
– Ермолаев решительно замотал головой, - Не такой человек. Только город-то его родной. Галь, спой еще…

***

“Финляндия выглядит, как операционный блок из стерильных простыней, а пахнет эфиром”, так он сам говорил когда-то. Тогда и Крым должен был стать в его сознании таким же. Но Воронцовка пахла яблоками. Правда, подгнившими. Пройдя по селу, Алексей понял, что лето здесь было щедрым на урожай, только убирать его сделалось некому. Летние яблоки давно истлели в траве, последние осенние еще гнули к земле ветки в брошенных садах. Яблоками пахла Воронцовка и человеческой болью, покинутым жильем. Кровь и эфир, это все будет с рассветом. Пока есть лишь яблоки да жухлая трава, прибиваемая мелким осенним дождем. Весной, наверное, все было в цвету. Крым в апреле сорок первого, каким Огнев его увидел, цвел как в последний раз, даже старики не помнили такой весны.

Почему-то перед человеческими бедствиями природа бывает особенно щедра и благожелательна. Будто предчувствуя наступление грозных и страшных событий, хочет подарить людям что-то на добрую память, чтобы им было, чем поддерживать свои силы и веру в возвращение мира.

Таким же спелым и щедрым осталось в памяти предвоенное лето 1914-го. Они с Денисенко, два студента, уехали на каникулы в Киев, в гости к его родным. В городе цвели липы и воздух был так пропитан липовым цветом, что казался липким, как мед. Семья друга — отец, мать и три незамужние сестры жили на Печерске, в маленьком деревянном доме в глубине сада, который так густо зарос вишнями, что в комнатах даже днем царили сумерки.

Хозяева домика были людьми щедрыми, веселыми, но непередаваемо шумными. Размолвок между ними случалось, наверное, не больше, чем в любой другой семье, но даже в обычной беседе все разговаривали громко, с жаром и бурей эмоций обсуждая любую житейскую мелочь. Вероятно, просто не умели говорить тихо. У Катерины Михайловны, матери Степана, был такой звонкий альт, что от него звенели стекла. Дочери могли переспорить ее только хором. Григория Кондратьевича, отца семейства, закалили два десятка лет работы в гимназии, но и ему было проще утихомирить самый шумный класс, чем своих дам.

Впрочем, Алексей и Степан в доме только ночевали. Они то пропадали в городе, то рыбачили на Днепре. В Киеве царила жара, прерываемая короткими, но сильными ливнями, после которых от мостовых парило, как от каменки.

По вечерам в саду накрывали под вишнями стол и Катерина Михайловна выносила огромный пузатый самовар. Чай пили всем семейством и тут даже споры ненадолго утихали, будто все соблюдали мало не веками устоявшийся ритуал. Когда потухали последние угольки в самоваре, барышни пели. У старшей, Полины Григорьевны, была маленькая гитара с лиловым бантом, которую та называла почему-то «цыганочкой». Полина любила романсы, средняя сестра, Даша, подпевала вторым голосом.

Но лучше всех пела младшая, Галя. Ей было тогда 16 лет. Румяная, яркая, с неправдоподобно огромными черными глазами, она пела украинские народные песни, долгие, звучные и звеняще-грустные. От ее глаз, глубоко посаженных, блестящих и темных как вишни, в душе вздрагивала какая-то невидимая струна.

Неведомо почему, но ее Алексей робел, хотя из сестер Галя была самая тихая и в семейные споры почти не вступала. Если в разговоре за чайным столом они встречались глазами, он мог сбиться на полуфразе, забыв, что хотел сказать. Кажется, Галю это забавляло. Когда она пела, то всегда смотрела прямо на него, почти не мигая, пока Алексей первым не отводил взгляд.

Но воспоминания юности сейчас как ножом по сердцу, потому что дав им волю, ты в неминуемо придешь к самому тяжкому и страшному. В Киеве сейчас - немцы. Известие, что город оставлен, настигло только здесь, на передислокации. А в памяти все еще стоял четырнадцатый год, когда тоже пришлось проститься с мирной жизнью. И так ясна была эта память, что даже голос Гали мерещился вдалеке. Нет, не мерещился…

Нежный девичий голос звенел над опустевшей Воронцовкой и пел ту же самую песню, которой когда-то той Гале из четырнадцатого года так нравилось вгонять его в краску… А Денисенко, его-то Алексей и искал сейчас по селу, стоял под яблоней в школьном дворе, прислонившись к корявому стволу, и слушал. Заметив товарища издали, он сделал знак рукой, тихо мол, и снова обернулся к окну, быстро проведя ладонью по глазам.

Галя Денисенко умерла в 1919 году, от тифа. И вспоминая о сестре, Степан и по сей день не мог сдержать слез. Он до сих пор не мог себе простить, что его не было тогда в Киеве.

Письма 1941 года

Город Первоуральск, Билимбаевское лесничество, для старшего участкового лесничего Поливанова Владимира Ивановича

Дорогие товарищи, передайте пожалуйста это письмо моему брату Владимиру Поливанову, как только он даст о себе какое-нибудь известие. Если вам что-то станет известно о нем, пожалуйста, сообщите на этот номер полевой почты.

Старший сержант медслужбы, Р. Поливанова.

Володя, родной, здравствуй, братишка!

Не пришлось повидаться нам этим летом. За меня не волнуйся и в Белых Берегах не ищи, я уже в действующей армии. О том, куда меня занесло сейчас, писать все одно нельзя. Но вспомни, как лето начиналось, сам поймешь.

О себе скажу, что жива и здорова. Посылаю письмо тебе на адрес лесничества, надеюсь, ты им тоже туда пишешь и твои товарищи передадут тебе от меня весточку. Хотя не знаю, где мы оба с тобой будем, когда ты ее получишь.