Просто сказка...

Скрепил он тем воском перья, пеньковые петли приделал, чтобы руки, значит, встревать, пару-тройку раз с крыши прыгнул, приноровиться. Ему бы с печки на полати, а он с крыши. Возгордился. Мне, мол, теперь море по колено. Мужиков созвал, как и обещано было. Щас, говорит, такое устрою, ввек не забудете. И ведь устроил. К слову сказать, читал он гдей-то, грамотный бо, что в горах чем выше, тем холоднее. А раз так, потеплее оделся. Тулуп надел, порты ватные, треух, валенки, ну чисто дитя, - орел издал саркастический клекот, - любому же ясно: чем ближе к солнышку, тем теплее... Ну да ладно.

Замахал он крыльями, полетел. Мужики рты поразинули, глазам своим не верят. И тут - на тебе - валенки летят. Спали, значит. Баба шла, с коромыслом, так один ей аккурат в ведро и угодил... Разлилось все. Лаялась люто. Цельную половину дня потом с коромыслом за летуном энтим гонялась... А второй старосте деревенскому достался. Тот тоже: дайте мне самострел, кричит, сейчас я ему дам дрозда! Но тут ему и треух достался... А мужики уже об заклад бьются, что вернется следующим: порты али тулуп. Ан не угадали. Сам же летун и вернулся. Может руки устали, а может с птицей там столкнулся, опять же метеорит... В реку как есть и вернулся. Сколько рыбы поглушил - не счесть, с водяным подрался...

Орел опять закопошился.

– А дальше, дальше-то что было?
– донельзя заинтересованный рассказом орла спросил Конек.

Вот тебе и раз - мужик да летает, ровно твой Икар. Как тут не вспомнить картину знаменитую "Никитка - первый русский летун". А был ли он на самом деле? Говорят, был... Откроем-ка еще одного историка русского, Забелина Ивана Егоровича, "Историю города Москвы" (М., 1902). Есть у него и другие книги, знанием богатые, но о них как-нибудь в другой раз.

"В 1695 году, апреля 30 дня, закричал на Ивановской площади мужик караул и сказал за собою государево слово, и приведен был в Стрелецкий приказ и распрашиван, а в распросе сказал, что он, сделав крылья, станет летать, как журавль. По царскому указу предложение было принято.

Сделал себе крылья из слюды, истритив на это 18 рублей. Начальник Стрелецкого приказа боярин Троекуров с товарищами и с другими любопытными лицами вышел из приказа и стал смотреть, как полетит мужик. Устроив крылья, мужик по обычаю перекрестился и стал мехи надувать, хотел лететь, да не поднялся, сказал, что крылья сделал тяжелы. Боярин на него раскручинился. Мужик бил челом, чтоб ему сделать крылья иршеные (род замши), на которые издержано еще 5 рублей. И на тех не полетел. За то ему было наказанье - бить батогами, снем рубашку, а деньги на нем доправить, продав все его имущество".

Есть и еще один любопытный случай в русской истории, также связанный с попытками человека воспарить, аки птица. Как же тут и о нем не вспомянуть.

В рукописи известного русского антиквара Сулакадзева А.И., отрывки из которой были опубликованы в 1901 году в журнале "Россия" (называлась она, кстати, "О воздушном летании в России от лета 906 по Р.Х.") сказано: "1731 год. В Рязани при воеводе подьячий нерехтец Крякутной фурвин сделал как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы, и после ударила о колокольню, но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив, его выгнали из города, он ушел в Москву, и хотели закопать живого или в землю или сжечь".

Будем, однако, надеяться, что все обошлось и единственным наказанием изобретателю и его изобретению стало забвение. До приблизительно 1910 года, когда интерес к авиации перестал исчерпываться способом казни изобретателей, а в одном из иностранных журналов даже была помещена копия страницы из русского журнала с рассказом о первом аэростате. Факт получил признание, и термин "фурвин" прочно вошел в обиход воздухоплавания.

До 1956 годов. Рукописью Сулакадзева заинтересовались академики и неожиданно для себя обнаружили в рукописи подчистки (ее исследовали в инфракрасном свете). А именно: первоначально вместо "нерехтец" было написано "немец", вместо "Крякутной" - "крщеной" (крещеный), вместо "фурвин" - "Фурцель". То есть, получалось, что вместо нашего родного подьячего в воздух поднялся какой-то неведомый крещеный немец Фурцель!

А в 1958 г. исследовательница Покровская В.Ф., по-видимому, окончательно расставила все точки над "ё". Во-первых, антиквар ссылался на записки своего деда, воеводы Боголепова, никаких следов которых обнаружить не удалось. Во-вторых, казалось странным то, что воевода так хорошо запомнил факт, относившийся к самой ранней поре его детства. А в-третьих, как сказали бы теперь, деловая репутация самого Сулакадзева выглядела несколько сомнительной, поскольку он, помимо собрания древних рукописей, не чурался их подделки. Так и случилось, что этот документ был официально признан подделкой...

– Дальше?
– орел снова издал саркастический клекот.
– Ну, про то что его баба коромыслом полдня гоняла, я уже говорил. Со старостой же, Кулибиным его звать, он замирился. Паче того, вместе думать стали, как человеку полететь можно. Даже план изобрели. А чтоб никто не догадался, об плане этом, по-латынски назвали его - дельтой. Пять сосен уже срубили... Холст тканый у баб ветром снесло, поначалу на них думали, потом окстились. Не они это. Им перья нужны, а народ ушлый стал, бдит птицу. Вот они и выписали себе Ленарду-иноземца, что-то там такое винты крутить, - орел хмыкнул.
– Нет чтобы взять кувалду да гвоздь потолще. А Ленарда эта иноземная, правду сказать, их обоих за пояс заткнет. Вишь, что удумал. Ежели, говорит, мельницу-ветряк на землю положить да крылья-маховики ей как следует раскрутить, так на ней и летать можно... Баламуты. Так каким классом лететь будете? А то все не по делу. Аз, буки или веди?

– Так у тебя еще и класс есть?
– удивился Конек.

– А ты как думал? Еще раз повторюсь, специально для длинноухих, я птица высокого полета, и сервис у меня на высоте. Не сервиз. Сервиза у меня нету.

– А царевич тот, ну, который... Он каким классом летел?

– Буки. Седло на спине.

– А веди?

– Без седла.

– Так ведь соскользнуть же можно?

– Можно. Потому и веди. Почти задарма.

– Тогда подавай-ка нам аз.

Орел зарылся в гнездо и вытащил порядочных размеров клетку, сделанную из толстых стволов какого-то темного дерева: шагов эдак с десяток в длину и с пяток в ширину. Внутри клетки располагались столики и кресла, все сплетенное из соломы, потому - мягше, объяснил орел. А дерево это, мне человечек один обеспечил, Никитиным зовут. За три моря хаживал, ума не наживал. Он и обеспечил. Ученый только больно. Вот, к примеру, как вы. Железное, говорит, дерево. Какое же оно железо, ежели оно дерево? Тут слепому ясно. И орел, сев на своего любимого конька на предмет знаний, мог вести свою повесть до скончания века, но тут встрял обеспокоенно Горбунок.

– А ты не уронишь? Путь-то неблизкий.

– Тебе бы, ушастый, подучиться где, - глянул орел с высоты своего роста.
– Умных людей бы возил, может, и сообразил чего. А так - одно безобразие и бессмысленность в голове. К клетке энтой ремни приделаны, специально для лап, окромя ушей и хвоста. Вот ежели я рухну, что вряд ли, тогда и вас прихвачу. А так - сплошное наслаждение окружающим видом. Облаками там, небом, мной... Давай, залазь, да ремни пристегивай.

Ну, хочешь - не хочешь, а дело-то делать надобно. Залезли наши путешественники, примостились кое-как.

– Ты что, вот это ремнями называешь?
– буркнул Конек, вертя в копытах обрывок ветхого кушака, узлом-бантиком привязанный к креслу.

– А ты что хотел? Крокодиловой кожи тебе ремни подавай? Задарма? Привязались?
– Орел как-то очень ловко впорхнул в петли на шею и хвост, две оставшиеся петли приспособил на лапы.
– Питание и там всякое прочее в полете не обеспечивается. Елену Прекрасную, стюардессу, значит, колдун злой в лягушку обратил. Царевич требуется. На выручку. Все, хватит болтать! Амба! Каюк!
– И он взмахнул крыльями.