Просто сказка...

Когда Владимир осторожно приблизился, то увидел в отблесках огня донельзя знакомую фигуру - и даже задохнулся от радости: ошибки быть не могло. Возле костра, нанизав на палки-вертела нескольких зайцев, сидел Иван-царевич, задумчиво подперев рукой щеку...

Настала, пожалуй, пора нам слово свое исполнить, да посмотреть, отчего-почему в сказках наших Ивану, будь то царевичу, или крестьянскому сыну, а то и вообще дураку, отводится такое значительное место. И откроем знакомого нам уже Шеппинга Д.О., "Иван царевич - могучий русский богатырь" (В 1852 году была нами напечатана в Москвитянине.
– Д.О.)

"Тип народного богатыря Ивана царевича стоит на рубеже периода доисторического мифа и эпохи определившейся уже народной жизни. Он прямое божество дня и света древнего язычества, и в то же время в нем чувствуется православный русский богатырь Владимирского эпоса; в нем слышится отголосок древнейшей басни про Озириса, Вакха и Адониса, и в то же время он и представитель русского земства со всеми его сословными подразделениями.

Древнейшая обстановка Ивановских преданий носит на себе признаки кочевой жизни зверолова, не знакомого еще с оседлостию земледельческого быта. Иван часто нанимается в конюхи и пастухи, он разъезжает по дремучим лесам, кормится звериной охотой и сторожит табуны Бабы-Яги, но решительно нигде не является пахарем, хотя и носит часто прозвище крестьянского сына. Только в немногих сказках встречаются темные намеки на плодоводство и огородничество, как будто указывая нам этим, что плодоводство у нас явилось раньше земледелия. В особенности играют важную роль в этих рассказах яблоки, хотя и золотые, а иногда и отцовский горох, который Иван по ночам сторожит от разных чудесных журавлей, жар-птиц и других баснословных животных. Есть еще и рассказы про чудесные сады, которые герой наш иногда в одну ночь рассаживает, или где растут разные чародейные золотые и серебряные плоды.

Как только оседлость получает полную историческую свою определенность и сказка заменяется эпическою былиною, общий тип Ивана царевича распадается на множество полуисторических личностей, выражающих собою все особенности сословий и местностей русского земства. Былина передает нам народные воспоминания о нашей древнейшей истории, - воспоминания, вознесенные иногда в поэтическую область фантазии, с ее произвольной историей и географией. Но самые эти погрешности нашей поэзии против верности фактов содержат в себе много поучительного для нас, указывая на те славные периоды нашей народной жизни, которые живее других удержались в памяти русского человека; и свидетельствуя, в то же время, своими поэтическими анахронизмами, о самой жизни этих героических песен, изменениями и прибавками, сделанными в них народом под влиянием известных фактов нашей истории.

Вариантов общего предания о нем бесчисленное множество: в сахаровском списке русских сказок (изд. 1838 г.) насчитывается их до двенадцати; сказки издания степановской и евреиновской типографий почти все без исключения принадлежат к тому же разряду; и в новейших изданиях Афанасьева и Худякова большая половина рассказов также прямо или косвенно относятся к общему Ивановскому мифу, не говоря уже о множестве изустных вариантов, еще не попавших в печать. Наконец, сюда же относятся и эпические песни об Иване гостином сыне, Иване Годиновиче и Ваньке Удовкине (у Рыбникова).

Конечно, встреча в сказке имени Ивана не доказывает еще, чтобы эта сказка непременно относилась к Ивану царевичу; но нам еще ни разу не случалось, при встрече имени Ивана, не отыскать тут же и несомненные признаки разбираемого нами предания. Не всегда Иван какой-нибудь сказки одно лицо с царевичем; но, по созвучию имен, народная фантазия постоянно придает соименному герою царевича некоторые из характеристических черт последнего; почему и всякую подобную сказку мы в праве причесть к числу Ивановских былин. К ним принадлежат, с другой стороны, и те сказки, которые, по своей обстановке, прямо относятся к общему типу, хотя имя героя утратилось вовсе или заменилось другим. Так, например, сказки про Петра или Димитрия царевича, про Федора Тугарина, Фролку Сидня, Фому Беренникова, или, наконец, безымянного молодца-удальца, все, по содержанию своему, прямо относятся к Ивану царевичу, которого имя здесь, явно по ошибке, заменено именем одного из старших братьев царевича, или, быть может, даже его врага и супротивника, как указывает отчасти на то прозвище Тугариново, принадлежащее, как известно, знаменитому Змеевичу, убитому Алешей Поповичем.

Как стихийное божество света, Иван царевич сам или рождающиеся от него дети представляются при рождении пo колено ноги в золоте, по локоть руки в серебре, на лбу ясный месяц, по косицам мелки звезды, на затылке красно солнце.

Как божество плодородия и производительной силы вообще, царевич неразрывно связывается с героиней-невестой или супругой в одно андрогеническое целое, которого одна половина мужское проявление активной творческой силы света и тепла, олицетворенной в образе царевича, а другая половина женская пассивная восприимчивость земли, выраженная в лице героини рассказа. Вот почему и влажная стихия, относясь более к качествам и свойствам земной производительности, в особенности ярко отразила свое всемогущественное влияние на женскую дополнительную половину русского богатыря, от чего и постоянные метаморфозы наших сказочных героинь в уток, лебедей, а иногда даже и лягушек.

Главная характеристическая черта всех Ивановских сказаний, это проявление богатырской силы и царского предназначения героя только в известный данный момент, до которого эти свойства скрываются под видом простого крестьянского сына, дурачка и сидня, как в женской половине своей красота и мудрость царевны скрыта от нас под личиной существа пернатого или водяной гадины.

Иван один, вечно покорный сын, исполняет в точности приказы отца (или тестя); он не дремлет на стороже, и не устрашается никакими трудностями и опасностями, чтобы угодить отцу, и никогда, подобно братьям, не вернется домой с предпринятого дела, не исполнивши возложенного на него поручения. Видит он от старших братьев только злобную зависть да черную измену; не только они на него постоянно клевещут и над ним насмехаются, не только обижают его в разделе и трудов, и наград, и отцовского наследства; но, загребая жар чужими руками, они изменнически завладевают его добычами, при возвращении его на родину, и пользуются его славой и его трудами. Самого же Ивана они или разрезывают на мелкие куски и разбрасывают по сырой земле, или низвергают его в мрачное безвыходное подземелье. Но правда, правда вечно торжествует: земля сама открывает выход перед невинной жертвой, разрозненные части его тела мгновенно срастаются, и братьям его настает страшный час суда и приговора. Во всем этом лежит глубокий смысл, и очевидно, что сквозь сказочную оболочку виднеется здесь сословная былина нашего земства. Здесь все аллегория: надменное чванство братьев Ивана, недоверие к нему отца, мрак подземных и каменных палат, в которых содержится наш герой вдали от вольного Божьего света, раздробление его тела на части и раскидывание их по всей земле свято-русской... все здесь имеет свое особое значение, даже самая неизвестность, в которой оставляют нас сказки о родине Ивана, что его родина вся земля Русская, почему наш герой и носит по преимуществу название сильного русского богатыря, и Баба-Яга его встречает приветом: "Доселева русского духу слыхом не слыхивала, видом не видывала, а ныне же русский дух в очах проявляется"...

Охи-вздохи, рукопожатия и объятия, похлопывания по плечу - все посыпалось как из дырявого мешка. Царевич явно рад был встретить Владимира, чего уж говорить о последнем!..

– Милости прошу к нашему шалашу, - произнес наконец Иван, могучими руками чуть не пригнув Владимира к лежащему у костра бревну.
– Давай, рассказывай, что было, пока меня не было.

– Да что было?..
– вздохнул тот и принялся рассказывать. Все без утайки поведал: как дорогу выбрал, как к Бабе Яге попал, да как урок ее выполнить обязался. И про Конька поведал, что оставил друга своего верного в полону у колдуньи, и ежели не принесет ей вещицу волшебную, съест она его, не помилует.

И только тут обратил внимание, что царевич тоже один сидит, без коня своего верного.

– Постой, постой, - удивился он.
– А как же...

– А так вот... Вишь ты, как все оно получилось, - начал повесть свою Иван-царевич.
– Проснулся я как-то рано по утру в лесу дремучем, а коня-то и нет. Сидит вместо него волчара-страшилище, зубы скалит, глаза печальные, унылый весь... "Ты уж извини, говорит, Иван-царевич, коня, говорит, твоего я съел... Не по злобе, больно кушать хотелось... Ну да ты не печалься, я тебе отслужу. Я ведь не простой волк, волшебный. Во что хочешь перекидываться умею, даром что на вид такой неказистый. Всего-то за пропитание и отслужу". Вот и скажи на милость, чего мне оставалось делать? Коня нет, сбруи тоже... Я поначалу-то засомневался. "Ты что ж, говорю, с голодухи и седло с уздечкой... того?.." "Извини, отвечает, не заметил". Поди проверь его - в самом деле съел, и свел потихоньку да продал кому?.. Раскинул я, так и эдак... В общем, ударили по рукам. Ну, я - по рукам, а он - по лапам. Да только не ударить, а дать ему надо было по этим самым лапам его!.. Мошне моей от него один только убыток и разорение. Объел начисто, а делать ничего толком не умеет. Попросил я его раз показать, как он перекидываться умеет. Подвел он меня к пню. Встал. "Смотри, говорит, сейчас лебедем белым обернусь". Подпрыгнул, перевернулся через голову - и об пень со всего маху!.. Неделю потом его отхаживал...

Чем-то донельзя знакомым повеяло на Владимира от этого рассказа. Что-то уж больно часто отлучался волк в кусты; уж не имеет ли место быть классический случай слуги двух господ? Впрочем, одна загвоздка оставалась.

– А как ты сюда попал?
– спросил Владимир.
– Сколько времени прошло, как мы с тобой в Подземном царстве расстались?

– Попал, - задумчиво пожевал губами царевич.
– С оказией. Орел чисто свихнулся: летает туда-сюда, народ перевозит, плату поднял, а глаза у самого шальные сделались, и все о каких-то коровах бормочет. А расстались... да дён десять прошло, не меньше.

– Как же так?..
– удивился Владимир.
– Мы же всего одну ночь у Бабы Яги провели... Да и расстались мы с тобой вроде только вчера...

– А так. Кот у нее - баюнской породы. Под его песни сколько хочешь проспать можно - и всё днём единым покажется...

В это время со стороны близко подступившего леса донеслось шевеление, кусты справа и слева одновременно распахнулись, и на поляну одновременно вышли два волка. Похожие донельзя - родная мать не отличит.

– Вот тебе, матушка, и Юрьев день, - пробормотал Иван, протирая глаза кулаками.
– Это что ж такое на белом свете делается-то, а?