Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

– Как дела? – спросил я. – Как сын, внучка?

– Все нормально, – ответил старик, лениво и равнодушно шевельнув тяжелой, плохо выбритой челюстью, и я сразу понял, что моя жизнь в Израиле его совершенно не интересует, да и случайная встреча со старым знакомым вовсе не входила в планы Наума Петровича.

Полное равнодушие старика меня обидело, не могло не обидеть.

– Привет родне, – обронил вместо прощания и, оставив Наума Петровича в покое, двинулся к железнодорожной станции, но, услышав за собой тяжелые шаги большого человека, невольно обернулся.

– Постой! – старик догнал меня. – Слушай, Масаду тебе тогда вернули?

– Вернули, вернули! – не без злости ответил я. – Слушайте, Наум Петрович, сколько лет не виделись, а вас какие-то фотки больше живых людей интересуют.

– Ладно, – сказал он. – Очень торопишься?.. А то давай, посидим… Тут рядом шалман… Я приглашаю.

Шалманом он назвал маленькое придорожное кафе на три столика. Мы пили пиво и закусывали орешками. Старик вновь пытался держать язык за зубами, но я был настойчив и в конце концов выяснил, что сын его работает в порту, внучка тоже устроена неплохо, да и сам Наум Петрович доволен местной жизнью, особенно нравится ему медицина Израиля: «Очень заботливая». Я начал рассказывать о своих «подвигах», но сразу умолк, уловив в очередной раз, что старик, как и прежде, к ним совершенно безразличен. Я тогда так и не понял, зачем он догнал меня и пригласил в это кафе.

Принесли счет, хотел было расплатиться, но старик решительно отодвинул мой бумажник.

– Адресок не дашь? – спросил, прощаясь, Наум Петрович.

Пожал плечами, но вручил ему визитную карточку.

Ровно через неделю старик сообщил по телефону, что едет к нам в гости. Удивился, предупредив Наума Петровича, что дорога из Хайфы в Холон не легче, чем от станции метро «Аэропорт» до Ясенева.

– Ничего, – сухо ответил старик, – доберусь.

Он добрался и принес все ту же пару длинных французских батонов в бумажном пакете. Мы молча выпили по чашке чая.

– Ну давай, – сказал Наум Петрович.

– Что «давай»? – не понял я.

– Фотографии. – Он посмотрел на меня удивленно.

Потом старик сидел, низко склонившись над тем же старым альбомом, рассматривал давние виды Израиля, не торопясь, аккуратно переворачивая страницы. Наконец закрыл альбом, поднял на меня повлажневшие глаза, но сразу же поспешно вытер слезы мятым платком и, опершись на столешницу большими руками, поднялся.

– Чудеса, да и только, – сказал я, провожая старика. – Мы с вами уже здесь, Наум Петрович, к чему эти сантименты?

– Дурак ты, хоть и писатель, – обронил старик. – Ну, это?.. Как ее? Мечта, надежда – одно, а жизнь – совсем другое.

Больше мы не виделись.

2006 г.

Процедура

Перед очередной процедурой Кукину не спалось. Он не без труда натянул на иссохшее тело тренировочный костюм и спустился в холл гостиницы на набережной Тель-Авива. Егор Захарович был доволен тем, что сбежал из номера ловко, не разбудив жену Анну Гавриловну, но это ему только казалось, потому что супруга Кукина вот уже несколько месяцев прислушивалась к каждому шагу или вздоху больного мужа. Она привычно сделала вид, что спит, а на самом деле лежала без сна и думала о том, что жизни ее тоже придет конец, как только Егора Захаровича не станет на свете.

В холле Кукин обычно занимал место у столика рядом со стеклянной витриной, выходящей к пляжу и морю. Дежурный за стойкой улыбнулся, кивнул Кукину и поздоровался с ним на английском языке.

– Монинг, – сказал дежурный.

– Чтоб ты сдох, буржуй, – ответил ему Кукин, но тоже с улыбкой, чтобы человек на вахте не смог расшифровать смысл его недобрых слов.

Кукину как-то не везло. В школе, в институте, на работе Егор Захарович не встречал достойных лиц еврейской национальности. Все какая-то мелочь пузатая попадалась, жулики да лентяи, а сам Кукин был честным, прямым малым и трудоголиком, каких еще поискать. Себя он называл «производителем», и не без оснований, потому что за тридцать лет трудовой деятельности спустил со стапелей верфи, где он работал сменным мастером, не один десяток судов малого и среднего тоннажа. Он и дома не умел отдыхать в безделье: постоянно что-то строил, ремонтировал, приводил в порядок.

Егор Захарович не был по природе завистливым и злым человеком, а потому хронической юдофобией, несмотря на отрицательный жизненный опыт, не страдал, но и симпатии к иудейскому племени никогда не выказывал.

Но тут произошла с ним трагедия, превратившая Кукина в вынужденного гостя Израиля. Однажды в субботу, пятнадцатого октября, это он помнил точно, почувствовал Егор Захарович непривычную боль над левым виском. Он проглотил таблетку анальгина – боль вроде бы прошла, но в воскресенье утром она вернулась, неимоверно усилившись.

Ровно через месяц, снова в субботу, доктора поставили бедняге жуткий диагноз: опухоль мозга. Супруге Кукина сообщили, что операцию нужно провести срочнейшим образом, но при любом исходе ничего хорошего медицина не обещает.

В общем, началась у нашего героя новая горькая жизнь, которую и жизнью-то назвать трудно. «Бойня за существование», обозначил скорбную полосу своей биографии сам Егор Захарович.

Кукина прооперировали, но без особого результата, потому что опухоль успела дать метастазы. Мало того, в ходе операции невольно задели то, что задевать не надо было, а в результате Егор Захарович потерял прежнюю синхронность движений и внятную речь. Самому Кукину врачи, как это до сих пор предписано в России, врали, но Анне Гавриловне сообщили, что жить ее мужу осталось месяца два, не больше.

Начались разного рода метания: поиски знахарей, народных лекарей, ворожей и прочей недоброкачественной публики. Но тут позвонил супруге больного из Москвы хирург, оперировавший Кукина, и сказал, что для таких больных, как Егор Захарович, в Израиле открыли экспериментальную лечебную программу, и Егор Захарович, если пожелает, может ей воспользоваться. Хирург сразу же дополнил, что лечение будет бесплатным, но дорогу и проживание им придется оплатить самим.

Нужно отметить, что при любом отношении к потомкам Иакова русский человек, тайно или открыто, убежден в некоем превосходстве еврейского племени, в особом умении жить и выживать, несмотря ни на что.

Анна Гавриловна сразу решила, что в Израиле ее любимого мужа спасут от смерти. Надеждой своей она не стала делиться с Егором Захаровичем, помчалась в Москву и быстро выправила все необходимые документы.

Деньги у людей честных гостят редко, но был у Кукиных сынок – редкий пройдоха по торговой части. Отца он, при всех своих недостатках, любил нежно, а потому и взял на себя материальное обеспечение заграничного вояжа Егора Захаровича.

Все складывалось лучшим образом, но совершенно неожиданно сам Кукин отказался от предложенного лечения за границей России. Он сказал жене так:

– Им белые мыши нужны для опытов. Своих-то жалко. Вот и ищут лохов среди других народов. Я не собака Павлова, я – человек. Я русский человек. А потом – ты только глянь в телек! Бомбят их почем зря, террор опять же. Никуда не поеду!

Анна Гавриловна хотела сказать мужу, что нет у него выхода, что дают врачи больному сроку жизни всего шестьдесят дней, но не смогла выговорить эти жестокие слова. Она просто заплакала так горько, как не плакала никогда в жизни.

Слезы подействовали. Кукин тоже любил свою жену и согласен был на что угодно, только бы не видеть ее в горе и полном отчаянии.