Рассвет Полночи. Херсонида

Дополнения 423 Еще те вежди разжимало, Которы, быв сомкнуты слабо, При первом зове отзывались; А хитроокий грех, восстав, Прохлады взыскивал себе. Князь тьмы, - плотоугодный князь Носил повсюду и лелеял Его в своем пушистом лоне.
– Тогда, - тогда десница мести Еще своим бичем свинцовым Богопротивных поражала. Высокоцарствуяй!
– ужель - Сия пениста колыбель, Сия клокочущая бездна, Где в юности сей край почил, Воздвигшись паки, заревет И будет водосланым гробом, В котором некогда взрыдают Сии скалы, сии долины?
– Ужели кровожадна свара Возвысит меж сарматских полчищ Еще железный копьев лес?
– Ах!
– удержи еще Бразды бурливой сей судьбы!
– Простри дугу ты хризолитну! Простри с высот свой желтый пояс И препояши чресла гор Невинной радостью и миром?
– Расторгни ухищренны ковы Исчадий изуверных галлов, Друзей злобожных агарян, И предвари высокой мышцей Конец строптивых правил их, Да шум кровавых волн Секваны Не отзовется в сих брегах!
–

424 Дополнения Благоволи, - да Ангел мира Над каждым холмом воспарит И, сенью крыльев оградя, На здешних водворит долинах Возлюбленную тишину!
– Да лиры златострунной гул Раздастся меж холмов зеленых И дивно дружество твердит Гостей чудесных Херсониса, Ореста с Пиладом любезным И славу чад Агамемнона! Да труд, - источник полной лихвы, - На искривленный плуг облегшись, Ведет бразды всегда по нивам И чреватеющей природе Различными плодов родами В тенях цветущих вертоградов Десницу помощи подаст!
– Но паче же, - небесный отче!
– Восстанови святое царство Трех дщерей горнего Сиона, Надежды, - веры - и любви!
– Пусть истина, - как солнце правды, - Свою поставит вечну стопу На сгиб мечтательной луны! О Ветхий деньми!

– удостой Навеки сей счастливый край Божественной своей усмешкой В благословенны ПАВЛА дни, Да Таврия в восторге духа Тебя в нем славословит вечно!

t^^rH^^S^L^ Приложения

ВЛ. КОРОВИН Поэзия С.С. Боброва и русская литература в конце XVIII - начале XIX в. Литературная известность Семена Сергеевича Боброва (1763-1810) была непродолжительной, но довольно громкой. В 1800-е годы он почитался одним из крупнейших поэтов, который «отворяет новую дверь в российскую поэзию»1. Он поражал возвышенностью и мрачностью своих творений, напоминавших, с одной стороны, о «певце ночей» Эдварде Юнге, а с другой - о «русском Пиндаре» М.В. Ломоносове (язвительный князь П.А. Вяземский однажды присвоил Боброву каламбурное прозвище «полночный Пиндар»), но более всего - страстью к изобретению, духом эксперимента, часто оборачивающегося попранием «правил вкуса»2. Одни восхищалисьего «отвагой» и глубокомыслием, другие пеняли на «грубый слог» и малопонятность, но говорили они об одном и том же. Оппоненты видели недостатки именно там, где почитатели находили достоинства. Отношение к новаторской, преимущественно «высокой» поэзии Боброва определялось не столько личными вкусами ценителей, сколько их отношением к литературной борьбе начала XIX в., прежде всего - между карамзинистами и приверженцами «старого слога». 1 Александровский И.Т. Разбор поэмы «Таврида» // СВ. 1805. Ч. 5. Март. С. 301. 2 «Гений Боброва, своевольный, необузданный, презирал все почти правила вкуса. В его творении часто встречаются картины чудовищные, мысли странные - словом, все причуды одичалого воображения. Желая изумить парением, смелостию, он часто падает; желая тронуть - смешит. (...) Он был дурной Переводчик собственных своих мыслей; но и в дурном переводе мы узнаем иногда красоты отличного Поэта» {Крылов 1822. С. 462^4-65).

428 В Л. Коровин Юный СП. Жихарев, будущий арзамасец, в разговоре с Н.И. Гнедичем досадовал на странные вкусы старика Г.Р. Державина: «Он в восторге от Боброва, а кто ж не знает, что такое Бобров»3. Собеседник не возражал. В уточнениях, «что такое Бобров», не было необходимости: это поэт, лишенный чувства меры и изящного вкуса - важнейших элементов новой карамзинистской культуры, основывающейся на неукоснительном соблюдении ряда норм. В общественной жизни это была совокупность правил поведения светского человека, в области поэтики - средний слог, умеренная эмоция, ясность, отсутствие прямолинейной дидактики, гармонизация претворяемой в образы действительности и др. В стихах, как и в обществе, ценились легкость и изящество и осуждались любые крайности, в том числе крайности самого «нового вкуса». Смелость, полет воображения, «картинность», экспрессия, богатство языка и прочие свойства высокой лирической поэзии, ценимые Державиным, в глазах карамзинистов являлись сомнительными достоинствами, а в сочетании с пристрастием Боброва к «ужасным сценам Натуры», постоянно демонстрируемой ученостью, погруженностью в серьезные религиозно-философские и историософские вопросы и, наконец, немалым объемом его сочинений - превращались в вопиющий пример порочности отвергаемой ими художественной системы (в главных чертах близкой к эстетике барокко). В начале XIX в. он являлся самым ярким ее представителем и неизбежно становился мишенью пародий и эпиграмм. В годы деятельности «Арзамаса» (1815-1817) за уже покойным Бобровым прочно утвердилась репутация «сумбуротворца», тяжелого и бессмысленного поэта, и прозвище, данное ему К.Н. Батюшковым в 1809 г., - «Бибрис» (от лат. bibere - пить) - было известней его сочинений. В начале 1820-х годов, в ситуации кризиса «элегической школы» Жуковского-Батюшкова, интерес к Боброву, в особенности к его поэме «Херсонида», возобновился. Вновь 3 Жихарев СП. Записки современника. М; Л., 1955. С. 421 (Лит. памятники).

Поэзия С.С. Боброва 429 явились апологеты его поэзии (А.А. Крылов, В.К. Кюхельбекер), трактовавшие ее в рамках категории «возвышенного»4. Ею заинтересовался Пушкин в период своей южной ссылки (реминисценции из Боброва обнаруживаются в «Бахчисарайском фонтане», «Евгении Онегине», «Медном всаднике» и др.). Но бурное развитие романтической словесности в 1820-1830-х годах и последовавшая экспансия прозы, целиком приковывая к себе внимание публики, мало способствовали интересу к литературным явлениям недавнего прошлого. Высокая одическая поэзия Ломоносова и Державина воспринималась как школьная рутина, но все же сохраняла для читателей романтической эпохи определенную историческую и культурную ценность (как и в целом литература XVIII в.). Бобров, «прогремевший» своими творениями в 1800-х и высмеянный в 1810-х годах, т.е. почти «вчера», исторической ценности тогда не представлял и был обречен на забвение. Надолго он был оставлен не только читающей публикой, но и историками литературы. Парадоксальным образом от полного забвения Боброва спасли эпиграммы, когда- то сыгравшие роковую роль в становлении его литературной репутации. В конце XIX в. автор статьи о нем для словаря С.А. Венгерова констатировал: «Литературная известность Боброва и его оценка основывается на двух эпиграммах кн. Вяземского (...) и на (...) эпиграмме К.Н. Батюшкова. В.К. Кюхельбекер оправдывал «незрелость» творений Боброва их «величием»: «Таков был некогда Бобров - поэт, который при счастливейших обстоятельствах был бы, может быть, украшением русского слова, который и в том виде, в каком нам является в своих угрюмых, незрелых, конечно, созданиях, ознаменован некоторым диким величием» {Кюхельбекер В.К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 493 (Лит. памятники)). Ср.: «Бобров был рожден для высокой лирической поэзии: талант его оказывается в полном блеске везде, где требуется сила мысли, порыв чувства. (...) Но Боброву совершенно недоставало элегической нежности: он умел описать бурю в природе, а не страдания собственного сердца» (Крылов 1822. С. 427^29).

430 В Л. Коровин (...) Они утвердились в курсах истории русской литературы как меткий приговор Боброву, а предмет суда таков, что никому и в голову не придет подать апелляцию за несчастного поэта»5. О нем вспомнили только в начале XX в.6 Поэзия Боброва, проникнутая духом эксперимента, не могла тогда не вызвать ассоциаций со всевозможными экспериментами поэтов-модернистов рубежа XIX-XX вв. Однажды его прямо назвали «прадедушкой наших декадентов-символистов»7, что сегодня, вопреки намерениям автора этой формулы, едва ли звучит как негативная характеристика. 1 Семен Сергеевич Бобров родился в семье священника в Ярославле в 1763 г.8, учился в духовной семинарии в Москве (скорее всего, при Заиконоспасской академии с 1772 г.), в 5 Мазаев М. С.С. Бобров // Венгеров С.А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых (от начала русской образованности до наших дней). СПб., 1895. Т. 4. Отд. 1. С. 59. 6 Первыми к изучению его поэзии всерьез обратились СВ. Браилов- ский, И.Н. Розанов и Л.В. Пумпянский. На сегодняшний день творчеству Боброва, «самого значительного из "архаиков"» (История всемирной литературы. М, 1989. Т. 6. С. 292), посвящен ряд авторитетных исследований (М.Г. Альтшуллера, Л.О. Зайонц, Ю.М. Лотмана, Б.А. Успенского и др.). Имеются и переиздания (в составе сборников) избранных его стихотворений (см. преамбулу к примечаниям в первом томе наст. изд.). 7 Чтец {Энгельгардт НА.) Пушкин и Бобров // Новое время. 1900. № 8855, 21 октября. С. 6. Ср. также замечание М. Мазаева о его «причудливых оборотах речи»: «Если попытки Боброва казались смешными его современникам, то не напоминают ли они, с другой стороны, реформы поэтов-символистов наших дней?» {Мазаев М. Указ. соч. С. 61). 8 По другим данным - в 1765 г. Основные биографические источники о Боброве: послужные списки для Черноморского адмиралтей-

Поэзия С.С. Боброва 431 1780 г. был принят в гимназию при Московском университете, а в 1782 г. произведен в студенты. В июле 1785 г. окончил университет и получил чин губернского секретаря. Пребывание Боброва в университете пришлось на время деятельности в его стенах московских «мартинистов», направляемой прибывшим из Германии И.Г. Шварцем, а после его смерти в начале 1784 г.

– Н.И. Новиковым. В частности, их стараниями в марте 1781 г. было открыто «Собрание университетских питомцев», куда вошли склонные к литературным занятиям студенты, в июне 1782 г.
– Переводческая семинария, в ноябре 1782 г.
– Дружеское ученое общество (неофициально существовало с 1779 г.)9. Бобров входил и в число «университетских питомцев», и в число воспитанников Переводческой семинарии и Дружеского ученого общества. Для последних был куплен особый дом у Меньшиковой башни в Кривоколенном переулке, где рядом с Бобровым проживали A.M. Кутузов, М.И. Невзоров, А.А. Петров, Я. Ленц, позднее Н.М. Карамзин и др. В университете он, по свидетельству М.И. Невзорова, «учился языкам латинскому, французскому, немецкому и аглинскому, сверх того, как он имел знакомство с людьми, которые, сами будучи охотниками до учености и истинного просвещения, старались доставлять способы и другим пользоваться плодами его, то он имел случай читать книги хорошие на ского правления от 1796 г. (РГАВМФ. Ф. 406. Оп. 7. Ед. хр. 48. Л. 795-796) и Комиссии по составлению законов от 1804 г. (РГИА. Ф. 1260. Оп. 1. Ед. хр. 900. Л. 36-37) и воспоминания М.И. Невзорова (Невзоров 1810). Некоторые факты устанавливаются из самих сочинений Боброва. Например, место рождения и возраст, в котором он оказался в Москве (девять лет), известны только из автобиографического стихотворения «Выкладка жизни бесталанного Ворбаба» (№ 199 наст. изд.). Подробней об этом и других приводимых в данной статье фактах его биографии см. в кн.: Коровин 2004. 9 См.: Вернадский Г.В. Русское масонство в эпоху Екатерины П. Пг., 1917. С. 208-210.

432 В Л. Коровин разных языках, особливо касательно нравственности и истинного познания Натуры, из которых он много заимствовал и материи и вкусу. Литература ему нравилась более аглинская»10. «Охотники до истинного просвещения» - это, очевидно, И.Г. Шварц, Н.И. Новиков, A.M. Кутузов, И.В. Лопухин и др., входившие в верхушку розенкрейцерского ордена в России11. Их влияние на умы юношества было серьезным и целенаправленным. Сверстники и соученики Боброва, А.Ф. Лабзин и М.И. Невзоров еще на университетской скамье (в 1783 и 1784 гг. соответственно) стали членами масонских лож и впоследствии прославились как ревностные масоны-розенкрейцеры. Об участии Боброва в работах какой- либо ложи ни в это, ни в более позднее время нет никаких сведений. Напротив, можно констатировать его отчужденность впоследствии от этого круга, обусловленную как житейскими обстоятельствами, так и, видимо, идейными расхождениями. Полемика с идеологией московских розенкрейцеров, отчетливо недоброжелательные намеки на них содержатся в его главных произведениях - в «Херсониде», в сатирическом описании ордена дервишей, и в «Древней ночи вселенной» - в рассказе о злонамеренных выдумках египетских жрецов. Однако в университетские годы круг чтения и интересов Боброва, конечно, во многом определялся масонским окружением. На формирование его как поэта повлияла поэзия Эдварда Юнга, чьи «Ночные размышления» («The Complaint, or Night Thoughts on Life, Death and Immortality», 1742-1745) пользовались большим уважением «мартинистов». Прозаический перевод поэмы, выполненный Кутузовым с немецкого, был опубликован в первом масонском журнале Новико- ю Невзоров 1810. С. 126-127. 11 Директория российских розенкрейцеров была учреждена в конце 1782 г., после возвращения Шварца из заграничной поездки (см.: Вернадский Г.В. Указ. соч. С. 69).

Поэзия С.С. Боброва 433 ва «Утренний свет» в 1778-1780 гг., а в 1785 г. вышел отдельным изданием12. Бобров явился одним из первых в русской поэзии подражателей Юнга и, пожалуй, самым значительным. Его влияние более всего заметно в ранних стихотворениях Боброва, причем, как показала Л.О.Зайонц, ориентировался он тогда премущественно на лексику и стиль перевода Кутузова13. Влияние Юнга ощутимо и в позднейших его сочинениях, но уже не является доминирующим. Первым выступлением Боброва в печати стало религиозно-дидактическое стихотворение «Размышление на первую главу Бытия»14. Оно было опубликовано в журнале «Покоящийся трудолюбец», где печатались труды «университетских питомцев», на почетном месте - в начале очередного номера. Этой публикации, сразу поставившей автора в число самых многообещающих университетских стихотворцев, содействовал Херасков. Для «Рассвета полночи» Бобров переработает стихотворение почти до неузнаваемости (№ 100 наст, изд.) и сопроводит примечанием: «Это первое в жизни произведение моей музы и первая дорога к Парнасу, особенно показанная ей нынешним героем российской поэзии М(ихаилом) М(атвеевичем) Х(ерасковым)». Роль последнего не ограничивалась содействием публикации. Видимо, именно Херасков, который вообще любил покро- 12 «Плач Эдварда Юнга, или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии, в девяти нощах помещенные; с присовокуплением двух поэм: 1) Страшный суд, 2) Торжество веры над любо- вию, творения сего же знаменитого писателя». 2-е изд. Ч. 1-2. М., 1785. Приложены к изданию переводы ранних его поэм: «The Last Day» (1713) и «The Forse of Religon, or Vaniquished Love» (1715). 13 См.: Зайонц 1985. Ср.: Лльтшуллер 1988; Левин 1990. С. 198-200. 14 ПТ. 1784. Ч. 2. С. 1-5. В этом первом произведении Боброва можно усмотреть полемику с гностическими взглядами розенкрейцеров на происхождение мира как последовательность эманации Божества, которые Шварц излагал в своих лекциях (см.: Коровин 2004. С. 14-15).

434 В Л. Коровин вительствовать молодым талантам, внушил Боброву уверенность в своих силах и поощрял его поэтические упражнения. В позднем, посвященном Хераскову стихотворении «Успокоение российского Марона» (1805) Бобров вспомит о его покровительстве с благодарностью: Я долго в юности безвестной Еще во тьме себя не знал; Мой спящий Гений в сфере тесной Едва ль когда б из ней восстал; Он век лежал бы в прахе скрытый. (...) Тогда Марон сей мне явился Аланских песней божеством; Никто, - лишь он с улыбкой тщился Мне указать небесный холм; Он сгиб души моей раскрыл. Так, - я сперва ему обязан, Коль мой соотчич внемлет мне; И чести знак мне им показан, Коль не стыдит чело мое Священных ветвей от дубравы. (№ 264, ст. 66-86) В «Покоящемся трудолюбце» появились еще три стихотворения Боброва: «Осень», «Любовь» и «Ночное размышление» («Уже в проснувшемся другом земном полша- ре...»)15. Вместе с первым его стихотворением они образуют определенный цикл: творение мира и человека («Размышление на первую главу Бытия») - блаженная весна Адама, грехопадение, подчинение человека времени и смерти («Осень») - спасительное действие Любви в истории вселенной («Любовь») - конечная катастрофа, явление новой земли и нового неба («Ночное размышление»). Последовательно 15 ПТ. 1785. Ч. 3. С. 170-174; Ч. 4. С. 129-134, 138-142 (2-е ред. см. соответственно № 105, 108 и 101 наст. изд.).

Поэзия С.С. Боброва 435 изложен весь цикл священной истории (сознательность работы над этой темой подтверждается порядком публикации стихотворений в журнале16). В религиозно-философском отношении на этих стихотворениях лежит печать масонских воззрений (несмотря на элементы полемики с ними), в поэтическом - Бобров ориентируется на Юнга. При этом показательно, что уже с первых своих шагов на литературном поприще Бобров обнаруживает приверженность к исторической и религиозно-философской тематике, а также склонность к масштабным эпическим замыслам, которая сполна даст себя знать впоследствии. К этому циклу примыкает стихотворение «Действие и слава зиждущего духа», появившееся в «Собеседнике любителей российского слова»17. Здесь речь идет о действии Промысла в истории России, и решается эта тема в оптимистическом ключе гражданских од М.В. Ломоносова: «зиждущий дух» возводит города, осушает болота, спасает «правления корабль славянов бранный», давая ему «кормило» - «варяжских витязей», действует в святом князе Владимире, Иоанне IV, Петре I и, наконец, в Екатерине II. Неустроенная, непросвещенная страна возрастает, крепнет и просвещается: «Блаженна та страна, где есть творящий дух». Однако просветительскому оптимизму по поводу будущего России сопутствуют - в написанных тогда же стихотворениях - мрачные юнгианские раздумия о судьбах мира и поврежденности 16 Речь идет именно о первых редакциях этих стихотворений. В «Рассвете полночи» они значительно изменены и включены в иные связи: № 100 и 101 о творении и кончине мира открывают третью часть собрания; № 105 («Осень» 1-й ред., переименованная «Осенние мысли о четырех возрастах») соотнесена с предшествующими «Весенними мыслями при повороте солнца» (№ 104), причем усилено дидактическое начало; № 108 («Любовь» 1-й ред., переименованная в «Царство всеобщей любви») замыкает весь ряд религиозно-философских стихотворений в третьей части «Рассвета полночи». 17 Собеседник любителей российского слова. 1784. Ч. 12. С. 3-7 (2-я ред. № 36).