Рассвет Полночи. Херсонида
Шрифт:
Поэзия С.С. Боброва АА1 жизни, поскольку перед лицом смерти напрасны усилия смертных, равны гонитель и его жертва. Ночь всех равняет неприметно. Судьба Овидия, погребенного в безвестной могиле, где «чуждый народ» топчет его прах, обращает мысли автора к собственной участи: Судьба!
– ужли песок в пустыне Меня засыплет так же ныне? Эти строки отделены от текста стихотворения, написанного шестистишными строфами, и выделены курсивом. Двойное выделение имеет целью обратить внимание на их скрытый, не выраженный прямо смысл: Бобров говорит о своем изгнании и своей «слезной судьбе». Существенно, что он не просто усмотрел аналогию между судьбой изгнанника Овидия и своей собственной, а сделал из нее поэтическую тему, явившись в этом непосредственным предшественником Пушкина. Осознание этой аналогии побудило Боброва к изучению текстов Овидия, в особенности «Скорбных элегий» и «Писем с Понта». Аллюзии на них, цитаты, переложения целых фрагментов в значительном количестве встречаются в «Тавриде» (примеры см. в наших примечаниях к «Херсониде»). Характерно, что реминисценции и цитаты из «Метаморфоз», более известных и популярных в России XVIII в., в стихах Боброва встречаются реже. Позднее в качестве эпиграфов он использует строки из «Любовных элегий» (ко второй части «Рассвета полночи») и «Фаст» (№ ПО, 273, 292). По образцу первой книги «Фаст», как беседа поэта с двуликим Янусом, построена открывающая «Рассвет полночи» «Столетняя песнь...» (№ 1). Вообще, с 1790-х годов Овидий для Боброва - любимейший из римских поэтов и чаще всего цитируемый. Это еще одна из его своеобразных черт, поскольку в современной ему поэзии Вергилий и в особенности Гораций, истолкованный
448 В Л. Коровин как
Поэзия С.С. Боброва 449 скифской страны сея Вашим Высокопревосходительством взоры мои некогда приобрели, память соблюла, а воображение дополнило...». Выбор предмета для «лирико-эпического песнотворения» был продиктован не только личными впечатлениями от красоты и многообразия природы Крыма, но и усвоенным от покровителя убеждением в исключительной важности полуострова для будущности России. Замкнутость избранной для песнопения местности и познания в английской поэзии подсказали Боброву жанр описательной поэмы. «Таврида» стала первым и осталась единственным в русской литературе законченным и оригинальным опытом в этом жанре45. Английские дидактико- описательные поэмы в «Тавриде» неоднократно упоминаются: это «Письмо из Италии лорду Галифаксу» Дж. Адди- сона («Letter from Italy to lord Hallifax», 1701)46, «Сидр» Дж. Филипса («Cyder», 1706) и «Удовольствия воображения» M. Эйкенсайда («The pleasures of imagination», 1744; 2-я ред. 1757). Непосредственным образцом Боброву послужило самое известное произведение этого жанра - «Времена года» Дж. Томсона («The Seasons», 1726-1730). Неоднократно отмечалось, что «Таврида» построена как описание одних летних (июльских) суток по примеру второй части томсоновой поэмы «Лето» («Summer»)47. На заимствования 45 Ср.: «Херсонида есть единственная описательная поэма на русском языке» {Крылов 1822. С. 410). 46 Поэма Аддисона в прозаическом переводе Боброва была опубликована без подписи: «Послание из Италии к лорду Галифаксу 1701 года» // Иппокрена, или Утехи любословия. 1801. Ч. 8. С. 40-51. Рукопись перевода (на основании которой мы атрибутируем публикацию) сохранилась среди бумаг Г.Р. Державина: «Письмо из Италии ко лорду Галифаксу. С английского Сем(ен) Бобров» (Отдел рукописей РНБ. Ф. 247. Т. 38. Л. 149-154). 47 См.: Крылов 1822. С. 411-413, 415. Ср.: Альтшуллер 1964. С. 233; Левин 1990. С. 197. Ю.Д. Левин там же указал на поэму немецкого автора Ю.-Ф.-В. Цахариэ «Tageszeiten», построенную как описание одних суток, оговорив, однако, что «нет никаких сведений 15. Бобров Семен, т. 2
450 В Л. Коровин из Томсона в поэме Боброва обращали внимание уже первые ее критики48. Во многом следуя за английскими образцами, Бобров все-таки не счел нужным соблюсти чистоту жанра и ввел сюжет, что, позамечанию критика, придает «Тавриде» «характер, совершенно отличный от обыкновенных описательных поэм, и несколько приближает ее к роду повествовательных стихотворений» (Крылов 1822. С. 416). Этот сюжет - рассказ о мудром старце шерифе Омаре и юном мурзе Селиме, возвращающихся в горное крымское селение из паломничества в Медину. На рассвете шериф, чувствуя приближение смерти, предуведомляет об этом своего воспитанника. Они поднимаются в горы и в полдень встречают укрывшихся от зноя в пещере пастухов-кадизадели- тов. Шериф рассказывает им и Селиму о своей прежней жизни, а затем излагает историю Крыма от самой глубокой древности до его присоединения к России. По окончании рассказа над Таврическими горами гремит гроза. Переждав ее, путники к вечеру достигают родной деревни Селима, где его ожидает невеста Цульма. Здесь шериф рассказывает собравшимся добрым мусульманам об опасных ересях, явившихся недавно в Аравии, советует беречься от них и предупреждает о скором пришествии «Тааджала» (Антихриста). Селим в это время «объемлется» с матерью и «распростирает... сиянье радости домашней» среди родных. Вернувшись к шерифу, он получает от него последнее наставление и наказ не медлить со свадьбой, которая тут же и играется. Сам шериф, пребывая в смертном томлении, на брачный пир не является. Пришедший за ним с гостями Селим заста- о том, что она была известна Боброву». Вероятность его знакомства с этой поэмой все же имеется, поскольку у Боброва есть одно переведенное из Цахариэ стихотворение (№ 294). «Напитанный чтением английских поэтов, он старался им подражать, и главным его образцом был Томсон» (Крылов 1822. С. 453). Реминисценции из Дж.Томсона, Э. Юнга и Т. Грея в «Тавриде» выявил Ю.Д.Левин (см.: Левин 1990. С. 198-201).
Поэзия С.С. Боброва 451 ет его последние мгновения. Сгустившиеся сумерки «лучшего летнего дня» сливаются с «вечной ночью», наступившей для шерифа и ожидающей автора, с которым он лирически отождествлялся (шериф умирает на закате, после его смерти - уже ночь). Пророчеством о своей близкой кончине автор и завершает поэму: Сопутники моих дней юных Меня искать повсюду будут, Но не найдут уже меня. Я лягу близ пучины черной; Я в желтой персти здесь усну, Где ясные мои глаза Навек засыплются песками, Закроется студена грудь Сосновыми сырыми деками, - Усну в пустыне не оплакан - Никем!
– слеза из глаз катится; В слезе моей дрожит луна, Дрожит как сребряная точка!
– О скорбна мысль!
– здесь устаю; Здесь томну арфу повергаю. (Таврида. С. 211-212; ср. в «Херсониде»: песнь Vin, ст. 886-914) Тема смерти является завязкою и развязкой рассказа об Омаре и Селиме и завершает обрамляющий поэму лирический «сюжет автора». Путь паломников - из долины в горы - может рассматриваться как аллегория духовного восхождения к свету истины, лишь коснувшемуся «сына плоти» Селима, а для «сына неба» Омара воссиявшему во всей полноте в ином мире. Таким образом в «Тавриде» совмещаются две традиции - описательной поэмы и мистической литературы «духовных паломничеств» (Дж. Беньян и др.)49. Однако сов- 49 См.: Зайонц 1992. Ср.: Зайонц Л.О. Пространственная вертикаль тело-душа-дух в ландшафтных моделях Семена Боброва // Wiener Slavistischer Almanach. Bd. 54 (2004). S. 79-92. 15*
452 В Л. Коровин ременники, видимо, не замечали или не придавали большого значения аллегорическому смыслу «Тавриды», более увлекаясь разнообразными «описаниями», возвышенным лиризмом и восточной экзотикой поэмы50, и у них были на то основания. Бобров создавал своего рода энциклопедию природы и истории Крыма. Его интересует все: атмосферные явления (почти вся VI песнь посвящена описанию грозы; здесь Ломоносов, оплакивающий убитого молнией Рихмана, выступает апологетом научного знания и излагает теорию происхождения атмосферного электричества), вулканические процессы, приведшие к возникновению гор, античные мифы, связанные с полуостровом, его история - тавры, киммерийцы, скифы, греческие и генуэзские колонии, монгольское нашествие, турецкое господство и, наконец, вхождение Крыма в состав Российской империи. Бобров привлекает сведения из геологии, минералогии, ботаники, зоологии,
энтомологии и других областей знания. Поэма изобилует специальной научной лексикой, причем во многих случаях Бобров изобретает неологизмы, давая в сносках латинский эквивалент51. Большую часть сведениий он черпает в географических трудах К. Таблица и П.-С. Палласа, причем книгу последнего он иногда целыми кусками просто перелагает в стихи (в «Херсониде» см.: песнь I, ст. 484-497; 50 По последнему признаку Джон Бауринг, переложивший на английский язык отрывок из «Херсониды», сравнивал ее с поэмой Томаса Мура «Л ал л а Рук» («Lalla Rookh. An oriental Romance», 1817), отличающейся своим «восточным характером» (Bowring J. Российская антология. Speciments of the Russian Poets. L., 1821. C. 147-150; ср.: Кокрелъ К. Русская Антология (из Revue Encyclop'edie). (Перевел А. Ст-в) // Сын отечества. 1821. № 42. С. 55). 51 См.: Петрова З.М. Заметки об образно-поэтической системе и языке поэмы С.С. Боброва «Херсонида» // Поэтика и стилистика русской литературы. Памяти акад. В.В. Виноградова. Л., 1971. С. 78-80.Поэзия С.С. Боброва 453 III, ст. 476-485, 501-509, 535-630; IV, ст. 1221-1250; и др.). В «Тавриде» есть многостраничные перечни геологических пород, птиц, рыб, насекомых и растений. По замечанию И.Н. Розанова, «перед нами как будто не поэма, а каталог минералогического кабинета или описание гербариума»52. Перегруженность поэмы естествено-научными и историческими сведениями давала повод к упрекам в недостатке поэтичности53. Их резюмировал В.И. Аскоченский: «Видно, что он писал поэму не под влиянием вдохновения, а в следствии рассчитанных занятий, требовавших немалого труда»54. Между тем Бобров преследовал определенные пропагандистские цели. Перечни богатств неосвоенной, новой для России области, подобно одам Ломоносова, несли заряд оптимизма и буквально взывали к любознательным и трудолюбивым соотечественникам. Эта мысль озвучена во второй редакции, в «Херсониде»: Художник, - рудослов, - певец, Мудрец, - списатель, - фармацевтик, - Друид, - пустынник и любовник, - Пастух, - философ, - самодержец, - 52 Розанов И.Н. Русская лирика. От поэзии безличной к «исповеди сердца». М, 1914. С. 386. 53 «Как будто кто требует от поэта глубоких сведений в ботанике!» - воскликнул А.А. Крылов, а об историческом повествовании заметил, что оно «походит более на отрывок из какой-нибудь пыльной летописи, нежели на эпизод поэмы. В стихах Боброва исчислены в хронологическом порядке все народы, населявшие Тавриду; описаны, как в географическом словаре, все города, ими основанные; даже упомянуто, что Генуа овладела морями именно в двенадцатом столетии. Такие подробности поэт должен оставить историку: грации не любят сухой учености» {Крылов 1822. С. 459, 423). С одобрением об этой особенности поэмы отозвался один И.Т. Александровский: «Под обыкновенным пером предмет, им описываемый, был бы только исторический; но он во всем видит пиитическую сторону» {СВ. 1805. Ч. 5. Март. С. 303). 54 Аскоченский В.И. Краткое начертание истории русской литературы. Клев, 1846. С. 77.
454 В Л. Коровин Несчастный и счастливый смертный - Все здесь найдут изящну область Для чувств, для сердца, для души... (Песнь III, ст. 634-640) Длинные перечни имеют и художественный смысл: создать впечатление неисчерпаемого разнообразия богатств полуострова, подобного разнообразию самого мира. Различные отрасли научного знания входят как составляющие в процесс его поэтического постижения. На материале природы и истории Крыма Бобров создает грандиозную модель мироздания. Сам полуостров у него возникает из моря подобно миру из Хаоса». «Сухая», на взгляд поверхностного наблюдателя, научная картина мира в поэме не статична. Этот детально продуманный мир показан в движении, он не завершен, находится на грани апокалиптической катастрофы и вот-вот «шатнется... на ломкой оси». «Описательная поэма Боброва, - писал Ю.М. Лотман, - рисует трагический, конфликтный мир, находящийся в состоянии мучительной динамики, постоянного самоотрицания и дисгармонии (...) Бобров создает трагедию...»55. Два вставных эпизода поэмы - о пустыннике, пожелавшем покончить с собой после разорительного нашествия монголов (песнь V), и об аравийском лжеучителе (песнь VII) - раскрывают актуальную для автора философскую и политическую проблематику. В речах лжеучителя отчетливо слышны интонации деятелей французского просвещения с их проповедью деизма и веротерпимости: «Открыто небо, - он ревет, - Да будет общая мечеть! Лотман ЮМ. «Сады» Делиля в переводе Воейкова и их место в русской культуре Ц Делиль Ж. Сады. Л., 1987. С. 200-201 (Лит. памятники).
Поэзия С.С. Боброва 455 Закрой все книги, все писанья! Читай природу! узришь Бога... (...) Послушайте!
– и человек Есть малый мир, но храм великий, Одушевленная мечеть. Сей храм, сей храм будь свят Алле!» Так окаянный льстец трубил, Муж с хитрым и лукавым сердцем, - В устах его Гоморра ржала. (Таврида. С. 212-216; cr/. в «Херсониде»: песнь VII, ст. 282^02) Кажущееся благоразумие проповеди «льстеца» наводит на мысль о ничтожестве человеческого разума: Что любомудрие его? Лишь пар светящийся при блатах. Что гордый разум человеков? Лишь слабый свет, - неверный вождь; Он часто ползает у ног Какой-нибудь Фатимы гордой Иль своенравного паши. (Таврида. С. 216-217; ср. в «Херсониде»: песнь VII, ст. 406-412) Двусмысленность вносится наличием здесь фигуры рассказчика - шерифа Омара, хотя, как правило, автор лирически отождествляет себя с ним, т.е. инвективы против «гордого разума» могут быть прочитаны как изложение взглядов осталого «музульманина». Оставленная возможность иного истолкования вполне в духе Боброва: она создает напряжение между двумя способами мировидения. На чьей стороне автор, до конца остается неясным. Интересно, что в «Херсониде», вероятно, под влиянием выступлений А.С. Шишкова, появится дополнительная характеристика «льстеца» и ему подобных:
456 В Л. Коровин Сих много будет Тааджалов, Сих нечестивейших отростков.
– Не столько их Восток рождает, Сколь темный Запад производит; А Запад - ближе к Ингистану56. Или, сказать по-европейски, Плутон, царь запада туманный Иль низшей мрачной части мира, Воспитывает изуверов. (Песнь VII, ст. 461-469) Инвективы против вольнодумства «галлов» имеются также в заключающем «Тавриду» «Имне» (в «Херсониде» - «Имн Царю царствующих»), в написанном в 1799 г. «Отзыве Буалу против французов» (№ 51), где кровавые события революции и казнь Людовика XVI объявлены следствием ложного просвещения, и в позднейшей поэме «Древняя ночь вселенной». В эпизоде об «отчаянном пустыннике» сказались «отчаянные» настроения самого автора в годы создания поэмы. Пустынник, решившись наложить на себя руки, долго рассуждает о жизни и смерти, о бытии и небытии и наконец заявляет о готовности принять смерть и уничтожение: «Пусть буду сим ничем!» После этих слов является ангел, обличая его «саддукейские» умствования и вещая бессмертие души. Пустынник все равно погибает, но от чужой руки и с радостной надеждой «проснуться в новом мире». Этот отрывок связан с ранними стихами Боброва. Не случайно только здесь на протяжении всей поэмы возникают аллюзии на Юнга57. Позднее аналогичный эпизод войдет в X песнь «Древней ночи вселенной» (Ч. 2. Кн. 4. С. 115-164). Новаторством Боброва явился отказ от рифмы в обширном «лирико-эпическом песнотворении». В посвящении (ср. «Предварительные мысли» в «Херсониде») он определенно 56 Т.е. к преисподней. 51 См.: Левин 1990. С. 200.
Поэзия С.С. Боброва 457 высказался, что рифма это «оковы Музы», она стесняет полет мысли и «убивает душу сочинения». Обосновывая свою позицию, он сослался на опыт английских и немецких поэтов и суждения непоименованного В.К. Тредиаковского. Однако, чтобы дистанцироваться от последнего, Бобров специально оговорил отказ от дактило-хореев: «Дактило-хореическая мера у нас слишком плохо известна и не всегда правильно по-русски передавалась. Я не осмелился последовать таковому недостаточному примеру...». Возможно, дополнительным мотивом использовать в поэме белый стих послужили ассоциации с античностью, вызываемые самим предметом песно- творения - Тавридой. Главное в стихах, по Боброву, это «тайная гармония», происходящая «от благоразумного подбора буквенных звуков». Аллитерации и ассонансы, которыми должно компенсироваться отсутствие рифмы, играют большую роль в поэме (примеры - почти на каждой ее странице). Иногда созвучия возникают на концах стихов, причем последовательно, образуя уникальную для своего времени рифмовку, как, например, в таком отрывке: Что в том, что горы возвышенны, Восшед к экваторским вершинам, Из недр своих ключи струят И злато в их струях крутят! Последне счастье - что с собою Паляще солнце над главою Из утренних выводит врат Для прохлажденья зноя ветр!
– Но счастие сие - надолго ль? Что в том, что в Сеннаарских долах Млеко и меды самородны На мхах пушистых протекают... (Таврида. С. ПО; ср. в «Херсониде»: песнь IV, ст. 106-117) Есть в поэме и довольно выразительные звукоподражания, например: