Развод. Он влюбился

Даже не просто не то. Это было унизительно.

Взрослый мужик, пятьдесят лет, и возвращается к маме и папе под бок, потому что больше не к кому. Потому что к почтенным годам не приумножил, не сохранил то, что было на самом деле важно. И хотелось бы в этом обвинить кого-то другого – например, жестокую бывшую жену и дочь, не нашедших в себе сил простить его измену — только не получалось. Сколько бы ни обижался, сколько бы ни пытался представить себя незаслуженно жестоко наказанной жертвой, но совесть и уродский внутренний голос постоянно напоминали, что он это только его вина.

Это по его вине все сломалось. И никто не обязан теперь переступать через себя и свою гордость, чтобы ему было хорошо.

Жизнь продолжалась. И у Лены, и у Даши. Просто теперь в ней не было места для него.

Чем быстрее шло выздоровление, тем хуже становилось у него на душе. Он стал ворчливым, вечно недовольным, спорил с врачами, с каким-то извращенным удовольствием понимая, что им он тоже на фиг не сдался. Просто проблемный пациент, после выписки которого они будут чрезвычайно рады.

Даже хотелось как-то по-детски, однажды просто взять и не проснуться. Чтобы они все тогда поняли, прочувствовали кого потеряли и раскаялись! Да только поздно было бы! И приходили бы они потом на могилу с цветами и плакали…

Он даже опрометчиво поделился этими мыслями с сестрой, за что получил такой нагоняй, что словами не передать:

— Совсем что ли сдурел? — набросилась на него Олеся, — чтобы я больше не слышала такого бреда. Сам все сломал, дел натворил, а теперь обиженного мальчишку включил, что никто не бежит к нему, чтобы пожалеть. Хорошо тебе было с Мариной? Радостно?

— Да при чем тут Марина…

— При том, Леш. При том! Не притворяйся идиотом! Хотел тряхнуть стариной и новую любовь найти? Молодец! Нашел! Теперь, расхлебывай. Это твой крест, тебе его теперь и тащить. И не смей ныть, что он слишком тяжелый для тебя. Сопли подбери и больше не позорься.

В общем, на сестру он тоже обиделся.

А за три дня до выписки ему позвонила Марина.

Вот уж о ком он бы предпочел забыть и больше никогда не вспоминать, но желание услышать, что же эта дрянь теперь скажет в свое оправдание, все-таки пересилило:

— Чего тебе?

— Мои поздравления, Жданов. Твоя старая сука все-таки добилась своего и сломала мне жизнь, — она сходу начала с претензий. Таких наглых и необоснованных, что Жданов даже дар речи потерял. А Марина продолжала, зло выплевывая каждое слово. — Из-за нее меня выперли из универа. Отказали в практике на фирме, которую я год окучивала. К моей матери как на работу ходят следователи! А я как последняя бомжиха была вынуждена скитаться по съемным квартирам!

— Ты еще не в тюрьме?

— А тебе бы этого хотелось?

— Ты столкнула меня с лестницы и преследовала мою дочь! Это ты нам всю жизнь сломала, и теперь получаешь по заслугам.

— По заслугам? — удивилась она, — за что? За то, что твоя деточка – наивная дура, которой всю жизнь все на блюдечке с голубой каемочкой преподносили? Или за то, что ты – говно?

— Марина! — рявкнул в трубку.

— Просто старое говно. Из-за таких как ты – озабоченных, предающих, ставящих желание хрена превыше всего и снисходительно относящихся к собственным слабостям, ломаются судьбы. Не только женщин, но и детей… Тех, кто в вас изначально верил и любил.

— Я ничего тебе не ломал! Это ты мне ноги с ребрами переломала. Психопатка!

— Вы все одинаковые, — странным тоном продолжала она, — одинаковые! И я ненавижу каждого из вас! И в том, что случилось с моей жизнью, виноваты только вы!

— Ты больная! — в сердцах выкрикнул он и сбросил звонок, потому что слышать этот бред было невыносимо.

Она будто наказывала его за что-то. За что, он так и не понял, но надеялся, что правосудие восторжествует.

Вот так внезапно выяснилось, что кроме него самого никто ни о чем уже не жалел и не хотел возвращать его обратно.

Эпилог

Семь месяцев спустя

Жданов сидел на садовых качелях и, едва покачиваясь, мрачно наблюдал за тем, как в бассейне плескались люди.

В его бассейне! Чужие люди!

Да, он снял номер в своем бывшем доме, который новые предприимчивые хозяева превратили в мини-отель, и теперь не мог ответить самому себе на вопрос: для чего он это сделал.

Здесь было больно на каждом шагу.

Его дом… Его прекрасный дом, который он осквернил своим предательством…

С улицы чудилось, будто в нем сохранились прежние черты, но при ближайшем рассмотрении он оказался совершенно чужим. Детали, нюансы, мелочи — они были другими и не дарили Жданову того успокоения, а котором он так отчаянно мечтал в последние месяцы.

Не было его любимого гаража, в котором он проводил время, выпиливая лобзиком. Не было половины виноградников и беседки.

Теперь это место занимали маленькие треугольные домики для постояльцев.

Не было плетеных шезлонгов у воды, которые с таким азартом выбирала Елена. Теперь там стояли ряды совершенно обычных, белых, пластиковых лежанок, с такими же обычными брезентовыми матрасиками.

Не было уютных кресел на веранде и пестрых штор на втором этаже. Не было разноцветных кирпичиков вдоль дорожек, которых Лена с Дашей перекрашивали каждый год.

Не было той самой особенной семейной атмосферы, по которой Алексей мучительно тосковал.

Ничего не было.

Просто место для временного отдыха. Место для посторонних, ничем не отличающееся от сотен тысяч других мест.

В нем ничего не осталось от прошлой жизни.

И хотя номер у Жданова был проплачен на три ночи, он не выдержал там и нескольких часов. Вызвал такси и уехал домой.

А там снова поджидал сюрприз в виде сломанного лифта.

И снова пришлось самому подниматься на четвертый этаж, держась одной рукой за перилла, второй опираясь на костыль. Каждая ступень — преодоление. С перерывами на постоять, с отдышкой. С диким желанием послать все это к чертовой бабушке.

Врачам удалось собрать ногу после сложнейшего перелома, но они сразу предупредили — о марафонах можно забыть. Хромать он будет долго, возможно всегда. А еще будет реагировать на погоду, расположение звезд, магнитные бури и еще хрен знает чего, потому что в его возрасте всякое может быть.