Речитатив

За долю секунды до того, как у Виолы вырвалась эти слова, она почувствовала какой-то невесомый щелчок из подсознания, как будто ее дернули за косичку или брызнули струйку холодной воды под лопатку, но захлопнуть окошко она уже не успела. И в ту же секунду, осознав неизбежность случившегося, Виола резким движением повернула голову в сторону экрана, где разыгрывалась псевдодрама между главным героем, его матерью и женой. И хотя звук был приглушен, до нее доносились закадровые четко выверенные порции смеха и хорошо дозированная трепотня героев модного ситкама.

Но боковым зрением она все видела. Она видела, как исказилось лицо Юлиана и дернулся его кадык, и чувство острой беспомощности окатило ее еще до того, как она услышала его голос, будто она уже знала, какие слова он скажет.

– Так он тебе успел гинекологический осмотр сделать, пока я сидел на балконе?

Юлиан произнес это с какой-то сладкой дрожью, удивляясь совершенной анонимности своих слов, будто они принадлежали не ему; слова отделились от языка, как парашютисты от фюзеляжа самолета, и понеслись с обреченным ускорением к бледному пятну ее лица. И он тут же пожалел о том, что сказал, и ему хотелось задержать это неизбежное падение. Но парашютики, сшитые из дырявых и куцых обрезков самолюбия, уже не могли замедлить катастрофического сближения.

Она повернула к нему свое лицо, в котором рождалось и гасло что-то детское, какая-то давняя обида, лицо маленькой девочки, беспомощное и оттого мучительно любимое. И он себя в ту же секунду почувствовал мальчишкой, который со своей парты смотрит на ее профиль, не в силах оторвать глаз от кудрявого колечка прилепившегося к ее шее.

«Извини, Вилочка, я не хотел…» – почему-то именно эти слова появились перед ним, как текст на экране телесуфлера. Но он не успел или не захотел их произнести.

– Дурак… Как ты мог? – ее губы дрожали, и глаза сразу стали горячими от слез. Она вскочила с дивана и почти бегом бросилась из комнаты, и, когда она пробегала мимо него, халатик распахнулся – и он увидел округлость и белизну ее живота. В ту же секунду полотенце, которое он небрежно подоткнул, выйдя из ванной, упало на пол. Он посмотрел ей вслед, и его бросило в жар от дикого желания догнать ее, схватить и овладеть ею с той беспощадной и грубой силой, с какой пропеченные солнцем римские солдаты хватали белокожих сабинянок. И у него в глотке заклокотал сухой горловой хрип, испепеляющий инстинкт зверя. Он застонал, чувствуя, как шевелилось и распрямлялось чешуйчатое чудовище, выбираясь из своей мохнатой норы. Оно вздымалось, раздувалось капюшонами кобры, наливаясь тяжелой венозной кровью, и мутная капелька яда появилась на кончике этой готовой к броску пасти.

Он смотрел ей вслед, кусая губы, но не мог сдвинуться с места.

Часть вторая

Когда нам хочется растрогать своей музыкой звезды, у нас получается собачий вальс.

Г. Флобер

Рецепт

Юлиан подошел к двери крашенного под терракоту двухэтажного домика и несколько секунд помедлил, прислушиваясь. Откуда-то из глубины дома доносилась активная флибустьерская возня, переходящая в аритмичные хлюпающие удары, – будто косолапый пират сбегал по сходням, волоча за собой мешок с погремушками; и весь этот гвалт мог быть создан только одним существом – свирепым на вид, но чрезвычайно общительным псом, немецким боксером по кличке Спринт. Почуя гостя, Спринт бросился к двери, его нарастающий чечеточный дриблинг взорвался хриплым лаем вперебивку с мажорным повизгиванием, и, как только хозяин дома Миша Гельман открыл дверь, Спринт прыгнул на Юлиана, ткнувшись в него передними лапами и всем своим видом показывая неуемную радость от встречи с хорошим другом.

– Стоп! – коротко, но внушительно приказал хозяин. Пес отбежал в сторону, остановился и, не мигая, посмотрел на Юлиана; впрочем, его молчание могло быть истолковано не иначе как приглашение к игре. И если не глаза, так обрубок хвоста выдавал этот призыв своим бешеным туда-сюда.

– Проходи, проходи… не мнись на пороге, как двоечник, потерявший дневник, – поторопил Гельман Юлиана. – Вера с детьми решили осчастливить бабушку с дедушкой, и я было подумал, что у меня появилась редкая возможность посидеть в тишине и расслабиться. Куда там… Спринт погнался за мухой и в азарте зацепил неосторожно оставленную на краю стола корзинку с Генкиными игрушками, после чего, испугавшись грохота и моих проклятий, он стал носиться как угорелый… Та еще картинка…

Они зашли в довольно просторную комнату с большим окном, выходящим в сад. По темно-каштановому паркету, как конфетти, были рассыпаны оранжевые брызги закатного солнца, настроганные вперемешку с детскими кубиками, пупырчатыми кирпичиками «лего», трансформерами, фотографиями бейсболистов и всякой детской всячиной, назначение и название которой давно потеряло смысл в силу отсутствия конечностей, нашлепок и запчастей.

– Я без звонка, извини, если не вовремя, – сказал Юлиан. По его скулам пробежала сухая нервная волна.

– Да ладно тебе расшаркиваться. Проходи…

Гельман снял с треноги раскрашенную цветными мелками доску для рисования и, пользуясь ею как бульдозерной лопатой, быстро начал сметать все детские игрушки в угол комнаты.

– Хочешь пожевать чего-нибудь? Ты только намекни… У нас с этим делом все в порядке. Пока есть в погребах запасы, а Верочка у меня – ох какая запасливая, мы хлебосолы – дальше некуда, а кончатся запасы или в случае войны, автоматически перейдем на собачий корм, потому что он никогда не кончится. Могу показать, какие у нас в гараже мешки собачьей радости хранятся. На год вперед. Выпьешь?

Юлиан ничего не ответил, он сел на пол, прислонившись спиной к дивану, и начал трепать холку Спринта, который, млея от удовольствия, приоткрыл свою пасть, роняя на пол слюни.

– Да, пожалуй, я бы выпил, – сказал Юлиан с несколько отрешенным видом.

Гельман кивнул и подошел к бару, встроенному в большую почти на полстены нишу, к которой примыкала полукруглая стойка, а рядом примостились три барные табуретки с короткими спинками.

– Чем бы тебя таким удивить… Слушай, старик, хочешь, я тебе сделаю двойной дайкири по рецепту самого Хемингуэя.

Юлиан пожал плечами.

– Я этот рецепт нашел специально для своего папы, у него две недели назад был день рождения, полуюбилей своего рода… шестесят пять лет в боевом дозоре, и теперь он у меня стал законным американским пенсионером. Так вот, папа мой – большой обожатель Хема, он в молодые годы мог наизусть читать куски из «Прощай, оружие» и даже был знаком с Кашкиным – известным хемингуеведом. Извиняюсь за невольное словоблудие.

Как сам понимаешь, знаменитый портрет старика в грубом свитере занимал полстены в нашей маленькой квартире. А тут мне недавно попался на глаза рецепт двойного дайкири, который Хем заказывал в одном из своих любимых баров на Кубе. Самое трудное в этом коктейле – ликер, настоянный на вишне сорта мараско, произрастающей где-то в Далмации. Добыть именно этот ликер мне не удалось, я разыскал похожий суррогат, импортируемый из северной Италии, но, по-моему, получилось неплохо.

Гельман протянул Юлиану конический бокал довольно большого диаметра. На поверхности бокала покачивалось мелкое ледяное крошево.

– Вот он, «папа-доблес» – двойной дайкири Хема. Красиво! Скажи!

– Папу твой сюрприз очень удивил?

– Еще бы! Папа был на седьмом небе. Но ему удалось сделать только два глоточка. После чего мама сказала: «Остановись!» А у нее это прозвучало как приговор без права апелляции. У папы диабет, ему подобные коктейли не рекомендуются. Надо было видеть его лицо. Такое же, как у Спринта, когда телячья кость, которую он получил от Верки, закатилась под кровать, и щель оказалась непроходимой для его морды.