Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове

Большую часть времени мама проводила теперь за швейной машинкой, перешивая младшим костюмы и платья старших. Что поделаешь - не хватало денег. Шестеро детей на руках, двоим старшим еще надо высылать в Петербург.

Володя стоял на террасе, глядя на освещенный ярким мартовским солнцем сугроб. Первые весенние краски были щедро разбросаны за окном. Во всем чувствовалась сдержанная готовность к весне - к обновлению, к желанным переменам, к чему-то новому, более светлому и радостному.

Сверху, из детской, донеслись голоса Веры Васильевны и Маняши. Милая, славная Вера Васильевна... Она отменила сегодня свои уроки в училище, чтобы побыть первую половину дня с Манящей, пока старшие не придут из гимназии. А он, Володя, совсем забыл об этом. Он привык к тому, что в доме всегда кто-нибудь есть. Он никогда не беспокоился об этом. Но теперь, кажется, надо отвыкать от старых привычек. На дом, на семью, еще не успевшую выправиться после смерти отца, надвигались новые изменения, тягостные и опасные. Володя пока еще только чувствовал это, не имея возможности даже представить себе истинные масштабы и последствия этих будущих перемен.

Он вошел в коридор, разделся, аккуратно повесил шинель, еще раз прислушался к доносившимся сверху голосам Веры Васильевны и Маняши и прошел в столовую. Всего лишь сутки назад узнали в их доме об аресте Саши и Ани, а сколько произошло за это время. Уехала мама. Осталась без присмотра Маняша. Недоуменное и испуганное выражение появилось в глазах Оли и Мити. А самое главное - что-то случилось с ним самим. В его мысли и чувства вошло какое-то новое состояние, будто рядом с прежним Володей поселился другой человек, для которого уже не подходят те законы и правила, по которым жил прежний Володя.

За стеной, в папином кабинете, послышались голоса квартирантов. Багряновские что-то оживленно обсуждали, но смысл слов не доходил до Володи. Ему слышался только общий гул, только однородный, бесконечно раздражавший его чужой шум в родном доме. Он сел, поставил локти на стол, положил голову на ладони, закрыл глаза, стараясь вспомнить что-нибудь такое, что помогло бы не слышать эти голоса, перенесло куда-нибудь в другое место, в другое время, в иное измерение.

Голоса росли, усиливались, жужжали, гремели, грохотали. Заломило в висках. Тесен стал воротничок мундира. Еще мгновение - и он, может быть, даже позволил бы себе что-то, чего потом никогда не простил бы (постучал бы, например, в стену), но в это время в хаотичную сумятицу чужих голосов медленно вплыл новый звук - глубокий, плавный, размеренный, умиротворенный.

Не открывая глаз, Володя прислушался - звонили к обедне в Богоявленской церкви.

И сразу исчезли голоса за стеной, стало тихо, печально, скорбно. В неожиданно павшей тишине Володя вдруг услышал далекое протяжное пение - церковный хор пел отходную. Высокие детские дисканты холодили душу, звали куда-то за собой, в вышину, подальше от мирской суеты и забот.

И он увидел маму. В черной наколке, в черном платье она склонилась над гробом отца. Вокруг в оранжевых ореолах потрескивающих свечей - друзья, сослуживцы, знакомые. Тускло отсвечивают пуговицы на мундирах, кресты духовенства. У всех заплаканные глаза, скорбные лица.

А мамина худая спина дрожит под черной наколкой, прыгают острые лопатки. Мама плачет - горько, неутешно. С двух сторон ее держат под руки Вера Васильевна и Екатерина Алексеевна Яковлева.

А отец лежит спокойный, ясный, уже отрешенный от всего земного. Тронутые сединой длинные волосы аккуратно и благообразно расчесаны на две стороны. На скуластом меловом лице нет следов страданий: умер Илья Николаевич без мучений, как говорится - в одночасье.

Мама выпрямилась. Прикладывает к лицу платок, вытирая последние слезы. Лицо ее каменеет, делается неподвижным, непроницаемым. Володя ловит мамин взгляд: он устремлен на руку отца, на матово поблескивающее обручальное кольцо. Двадцать три года они прожили вместе. Шестеро детей было у них. Что испытывает сейчас мама? Володю душат рыдания, и только огромным напряжением удерживает он внутри себя накатывающую волну слез.

К гробу придвигается духовенство. Ректор духовной семинарии вершит литию - при доме усопшего. Кто-то невидимый рыдающим голосом говорит речь: «...честным, самоотверженным, тружеником... редчайший человек... благородное сердце... горение, служение людям...»

Хор запевает к выносу. Сослуживцы и близкие принимают останки Ильи Николаевича на руки. Володя среди них. Медленно разворачиваясь в тесной прихожей, гроб выплывает во двор. И здесь Володя с удивлением видит, что во дворе их дома, дожидаясь выноса, стоит несколько сот человек.

Обнажаются головы, в руках появляются платки. Слышны всхлипы, глухие рыдания.

Гроб несут за ворота, на улицу. Вся Московская от Большой Саратовской до Богоявленского спуска запружена народом. Здесь в основном учащиеся и педагоги: обе гимназии, все училища, кадеты, семинаристы, слушатели учительских курсов...

Володя неожиданно вспомнил Кокушкино... Лето, жара, зелень деревьев увяла, листья пожухли. За рекой желтеют поля, небо высокое и голубое. Они вместе с Сашей идут по берегу, папа с Аней и младшими - впереди... Возле моста стоят несколько мужиков в соломенных шляпах. Увидев Илью Николаевича, мужики снимают шляпы, кланяются. Илья Николаевич останавливается около них, что-то спрашивает, внимательно слушает ответы, чуть наклонив вправо голову... Мужики говорят быстро, громко, вразнобой. Маняша и Оля жмутся к отцу, Аня стоит в стороне, нахмурившись, и так же, как Илья Николаевич, наклонив голову, слушает мужиков... Саша ускоряет шаг, Володя спешит за ним, и вот до них уже начинают долетать обрывки фраз и отдельные слова, а потом уже и весь разговор слышен отчетливо и ясно.

– ...вот ведь какая беда, батюшка Илья Николаевич. Народ-то у нас неученый, грамоты не знаем, какую бумагу и куда направить - не разбираемся. А земские с акцизными подряд все в очках, - разве ж с ними нам по силам тягаться? Отсюда и обида вся идет. Другой раз чуем, что обман, а сказать не можем, не приучены. Тут бы, как говорится, к становому да в суд, а мировой без бумаги и слушать тебя не будет. Вот и получается, что воля-то она волей, а неволя - неволей. Хлебушка мы теперь против прежнего поболе сеем, а вот продать кровное пока не можем, робеем. Кто уж тут виноват - не поймешь. Жизнь крестьянская вся кругом на дыбки встала, скособочилась. Каждый свой интерес соблюдает, особливо князья да бары. О мужике подумать некому...

– Зайдите ко мне завтра утром, - голос Ильи Николаевича звучит напряженно, взволнованно и вроде бы даже виновато, - и мы продолжим этот разговор. Было бы желательно, чтобы он принес какую-то практическую пользу. Для этого необходимо переписать две-три жалобы, которые вы считаете решенными наиболее несправедливо...

– Батюшка Илья Николаевич!
– выдохнули мужики все разом чуть ли не со стоном.
– Да кто же перепишет? К попу идти кланяться, так ведь он погонит еще...

– Ну, хорошо, приносите все жалобы ко мне, вместе выберем самые несправедливые, а переписать помогут дети, - и, бросив быстрый взгляд на Аню, Илья Николаевич обернулся к подошедшим сыновьям, и губы его тронула мягкая улыбка...

– А скажи-ка нам, барин, еще вот про что, - дребезжащим голосом заговорил лохматый, сгорбленный старик, опиравшийся на толстую суковатую палку, но Илья Николаевич неожиданно резко оборвал его.

– Я не барин, - сказал он строго, - и барином меня никогда больше не называйте.

Потом кивнул остальным мужикам и добавил:

– Так я жду вас завтра...

И мужики снова сняли шапки, поклонились, заговорили все вместе, благодаря их превосходительство батюшку Илью Николаевича за то, что не побрезговал говорить с ними, что понимает их крестьянскую нужду, заступается за них...

«А скольким людям он еще помог в жизни?
– думал Володя, неся гроб.
– Сколько добрых семян посеял в душах отчаявшихся, утративших силы?.. И как все-таки странно и несправедливо устроена жизнь. Крестьянам наконец дали волю, уничтожили рабскую зависимость от помещиков. Но оказывается, дело не только в личной свободе... Мужику нужна земля, нужна грамота, чтобы чувствовать себя человеком, чтобы преодолеть страх перед городом, перед чиновниками, перед акцизными... И вся жизнь отца была направлена на то, чтобы просветить головы если уж не этим, родившимся в ярме рабства людям, то хотя бы их детям, которые родились уже свободными, чтобы уменьшить их страх перед неизвестными им силами, которые делали их жизнь безрадостной и невыносимой, и только грамота, только великий свет знания мог освободить их от этого страха и дать им сознание своего человеческого достоинства...»