Режиссёр смерти: Последний дебют
Шрифт:
Отец мой, Анафасий Нойгерих, был учёным, человеком вспыльчивым, сложным, двояким и чрезмерно любопытным. Мать сбежала от него, когда мне исполнилось два года, и отец, обозлённый несправедливостью жизни и побегом матери, забил меня до смерти молотком. Но я выжила.
Почему-то до сих пор я помню ту боль от ударов, помню так отчётливо, что у меня невольно скрипят зубы и на слёзы наворачиваются глаза. Но я ведь выжила. Порой я даже жалею об этом.
Отец, после моего крика поняв, что перед ним лежит не труп, а возможно «бессмертное» существо, тотчас отбросил весь гнев, обиды и устремил все свои чувства
После исследования он зашил меня, и я вновь открыла глаза. На удивление, на мне никогда не оставалось шрамов ни от его исследований, ни от своих ранений, и моя кожа всегда оставалась девственно чиста, какой бы сильной травма ни была.
Отец начал растить меня как зверушку для различных опытов, боготворя, как ниспосланный ему дар с небес, и поклоняясь моему «бессмертию», как божеству, хотя он был ярым атеистом. Он считал себя отцом «нового Бога», хвастался всем, что он стоит выше их, но никогда не говорил обо мне. Он стал себялюбив до сумасшествия, жаден и ужасно, ужасно горделив.
В общем, это был не человек, а загадка, что полностью загадила мне жизнь.
Росла я под его чутким присмотром и контролем: он отслеживал каждое моё действие и постоянно вслушивался в каждое моё слово, однако за, как ему казалось, инакомыслие и неправильные действия не ругал, а просто прожигал меня гневным взором и пытливо молчал, ожидая моих слёзных извинений. Он всегда ждал, когда я встану на колени и стану умолять его о прощении, и я беспрекословно выполняла его прихоть, чтобы скорее утешить его ярость, ибо жить с ним разгневанным было невозможно.
Это скверное чудовище никогда не разрешало мне ни гулять, ни общаться ни с кем, ни дружить, что уж говорить про отношения. Я всегда должна была отчитываться ему о своём местоположении и мыслях, должна была быть дома строго в отведённое время и никогда не выходить на улицу.
Но как бы он ни «заботился» обо мне, на мои плечи легло всё хозяйство и заботы о доме: я всегда должна была тщательно убираться, готовить, стирать и прочее. В свободное время от уроков и хозяйства я пела ему песни, постоянно рисовала наши портреты и танцевала вместе с ним. Иногда, когда он забывался, он называл меня своей любимой женой и противно целовал своими влажными большими губами, и порой даже с языком. Противно. Мерзко. Ужасно.
Я ходила в школу, как и все остальные, но никогда не могла никому рассказать про то, что происходило в моей семье, не могла ни с кем поделиться своими горестями и ужасами. Я всегда мечтала о свободе и о настоящей любящей семье, но это так и осталось в моих мечтах.
Моя свобода наступила, когда мне исполнилось восемнадцать. Спустя месяц после моих именин отец умер от порока сердца, и я осталась одна с тремя жизнями. Я уже не помню, как потратила две жизни и оставила себе одну, последнюю, с которой поменяла себе имя и переехала в Даменсток и которую посвятила моему дорогому Стюарту...»
Стюарт не дочитал, сжал в пальцах лист
бумаги, медленно прошёлся по бледным лицам мутным взором и потерял сознание. Табиб, Сэмюель и Пётр сразу же бросились к распластавшемуся по полу приятелю и стали приводить его в чувство, пока Затейников неистово и безумно хохотал... Смех этот резал слух и заставил всех закрыть уши.– Стюарт, прошу, приходи в себя!
– Стюарт!
– Стюарт, мальчик мой!
– Стюарт, дружище, просыпайся!
– Stuart, reveille-toi! (фр.: Стюарт, очнись!)
– Мрачный дурень, вставай!
– Что с ним происходит?!
Голоса постепенно смешались в единый барабанный гул.
Тук-тук...
Тук-тук...
Тук...
– Стюарт? Стюарт! Проснись, дорогой!
Тёплый свет бил в лицо; то солнышко ласкало кожу своими очаровательными пальчиками и игралось с тёмными локонами. Птички едва слышно щебечут где-то вдалеке, разноцветные цветочки, окружённые салатовой травой, благоухают и покачиваются при лёгком дуновении игривого ветерка...
Стюарт со вздохом открыл глаза.
В оранжевых небесах игрались белые, розовые облачка, скакали друг от друга и будто играли в салочки; кроваво-красная листва раскидистых дубов шуршала и трепеталась. Он снова лежал в саду белых лилий, но сейчас их едкий отвратительный запах душил и выбивал из скрипача кровавый кашель. Поднявшись и утерев ладонь от крови о свой белоснежный костюм, Уик опасливо осмотрелся. Он уверенно ступал по белым головкам, раздавливая их и слушая их тихие, будто человеческие крики, но он не останавливался. К чему он шёл? Куда так торопился? Где он? Кто он? Карусель вопросов занимала его мысли, однако он шёл вперёд.
– Господин Уик!
– Малыш Стю!
– Дорогой! – внезапно послышались голоса где-то позади, и Стюарт тут же обернулся. Там, среди белых и чёрных шипастых роз стояли живые Ванзет Сидиропуло, Лебедина Грацозина и его любимая Элла в белых одеждах; они махали ему руками и с живостью зазывали к себе.
– Господин Уик! Спасибо вам за поддержку и тёплые слова! Я хочу вас обнять!
– Малыш Стю, ты большой умница! Иди сюда, поцелую в лобик!
– Дорогой, я тебя люблю!
Эти голоса. Эти голоса...
Стюарт помотал головой, закрыл уши, зажмурился и вновь распахнул глаза. А видение не исчезло: они всё продолжали махать ему, звать его и благодарить... за что? За что они его благодарили? За что хвалили? За что любили?
– Молчите! Умоляю, молчите! – прошипел он сквозь стиснутые зубы. Но они говорили только громче.
– Эй, Стюарт! – раздался четвёртый восклик позади. Уик обернулся и узрел перед собой братьев Цербетов, Хайрона и Ахерону. Как и мертвецы они были в белых костюмах, чьи подолы развевались от прохладного ветерка и, казалось, были чем-то замараны.
– Господин Уик, вы лучший! – кричал старший из братьев – взъерошенный Сифон Цербет.
– Да, вы лучший, типа! – поддакнул младший Ехид.
– Ты – наш! – улыбнулась Ахерона с букетом белых лилий в руках. Хайрон нежно обнимал её за талию и счастливо улыбался:
– Да, господин Уик, вы с нами и теперь всё будет у нас хорошо!
Стюарт растерянно бегал с лица на лицо, трясся то ли от холода, то ли от страха и совершенно не мог ничего понять. Где реальность? Где сон? Что происходит?!