Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

Горик и сам понимал, что зря, но решил помирать с музыкой. Теперь в их сторону смотрели с откровенным вопросом — всех интересовало, что будет с Гориком через десять минут. Всех, кроме Горика. Он знал это слишком хорошо.

Несмешной положил на плечо Горика жилистую ладонь.

— Пошли, Жирок, выйдем поговорим.

Горик равнодушно встал. Он знал, что сейчас его заведут в сортир на первом этаже, разобьют лицо и минуты три, до звонка будут месить ногами. Особо усердствовать будет Дудник — он давно хотел избить Горика, но в одиночку не решался.

Они вышли из класса.

Серые осколки писсуара — два огромных, с рваными краями, кое-где еще сохранившие форму; остальные все меньше и меньше, и наконец твердая керамическая крошка. Писсуар раздолбали чем-то тяжелым два дня назад и до сих пор не убирали. Раньше, когда Горик смотрел на эти уродливые куски сверху вниз, это был всего лишь мусор. Сейчас лежа на мокром полу и разглядывая одну из серых глыб в упор, Горик видел в ней что-то новое и непонятное. Что-то даже сакраментальное. При хорошей фантазии, кусок писсуара — это все что угодно. Это наделенный сознанием негуманоид, это осколок космического корабля, это астероид, несущий некую микрорасу сквозь воняющую мочой вселенную школьного туалета. Сколько нового открывается в самом обычном, стоит только поменять угол зрения!

Горик поднялся и сел на ступеньку, ведущую к кабинке. Он оценил масштабы повреждений: разбитый нос и шатающийся зуб. Еще, как и предполагалось, месили ногами по туловищу, но это так, фигня. Пара синяков. Горик высморкался кровавой соплей и обнаружил еще шишку на затылке. Кто это меня, подумал он.

Горик поднялся, пытаясь обтрусить мокрую и грязную штанину. Бросив это дело, он пнул кусочек писсуара и тот, подскакивая, врезался в дверь. Между нами только одна разница, мысленно сказал Горик разбитому писсуару. Я еще могу собрать себя в кучу.

Он подошел к умывальнику и заглянул в заляпанное краской зеркало. Как и все зеркала, это показывало жуткие вещи. Горик напоминал только что напившегося крови вампира-латиноамериканца. На секунду это все показалось инфантильным голливудским ужастиком: вот-вот режиссер крикнет: «Снято!», мелькнет солнце за декорацией грязного сортира и вспомнится, что весь этот идиотский мир, все неизвестно кем придуманные правила, по которым здесь живут, все тупые радости и извращенные ценности — лишь буквы в потрепанном сценарии. Все это понарошку. Просто так захотел продюсер. А Кузя и Дудник — хорошие умные ребята, просто им попались такие роли.

Горик ощутил отчаянье и харкнул кровью в зеркало. Нет, друзья. Кровавые сопли — это не понарошку. Это прочно и ежедневно. Я вляпался в это, отчетливо понял Горик. Цемент уже застыл и теперь не пошевелиться. Я вляпался в это! Я по уши в этом пластилиновом мире! Смотришь на эти декорации, видишь резиновое солнышко, пластмассовые тучки, и орешь, срывая глотку актерам: «Опомнитесь, ребята! Это всего лишь декорации! Вы просто играете глупые, навязанные вам, роли!» А актеры ни хрена не понимают. Для них декорации объемны, и солнышко настоящее, и не знают они ничего кроме этих ролей, не помнят они уже, что когда-то были людьми. Ты для них изгой. Ненормальный. Как еще назвать человека, который привычное солнышко называет резиновым, а в озоновой свежести облаков чует вонь пластмассы?

Горик захотел умыться, но у крана свинтили ручку. Плюнув, он вышел из сортира с окровавленной мордой. Первый этаж был пуст — начался урок. Подумав, Горик направился в столовую, там был хороший целый умывальник.

В столовой было пусто, но слышались громкие перекрикивания поварих. Воняло подгоревшим. На кухне, за стеной с окошком раздачи кто-то оглушительно звенел посудой; что-то булькало и шкварчало. Горик прошел мимо пустующего буфета к стене возле окна, где размещался ряд из пяти сверкающих умывальников с наличием горячей воды, а также чистыми зеркалами. Горик выбрал крайний слева умывальник и, не глядя в зеркало, начал долго и тщательно умываться.

Умывшись, он поднял глаза на зеркало и увидел, что он уже не один.

К умывальникам направлялась девчонка из Кузиного класса, неформалка, которую Горик часто видел с Сомом. Горик не помнил ее имени. Девочка была очень даже ничего, хотя Горику не нравились ее круги под глазами (Это такая тушь? Или она чем-то больна?) и похоронный стиль в одежде. Хотелось вручить ей две гвоздики, обнять и вместе расплакаться над открытым гробом с каким-нибудь общим другом.

Она подошла к соседнему умывальнику и заглянула в зеркало. Посмотреть было на что. Если она и пользовалась косметикой, то так мастерски, что это было незаметно.

Их взгляды в зеркале встретились, и на ее лице проступила нескрываемая брезгливость. Вот сука, подумал Горик с ненавистью. Видно, общается только со своими неформалами. Остальных и за людей не считает.

Она открыла воду и стала пить прямо из крана.

Горик еще раз умылся и сплюнул кровью. Губы напоминали двух толстых гусениц, раздавленных катком. Нос болел от малейшего прикосновения. Горик возненавидел всех и вся. Особенно возненавидел эту девчонку. Все кучковались, все делились на стаи. Гопники тусовались с гопниками; неформалы с неформалами; каждый район в Брагоме представлял собой закрытую для чужаков стаю. В каждом классе было несколько микрогрупп. И только он, Горик, был один, как протез одноногого. Его ненавидели и те, и другие, и третьи. Были какие-то знакомые, вроде Веточкина, но друзей не было.

Горик сплюнул кровью. Неформалка закрутила воду и, слегка брезгливо глядя на Горика, поинтересовалась:

— Кто тебя так?

Горик не чувствовал себя готовым к задушевной беседе.

— Тебя ебет? — отозвался он.

— Коз-зел, — сказала она и, обернувшись, ушла.

Горик шумно высморкался кровавой соплей.

— Улыбнись, козел. Ты их еще сделаешь, — сказал он двойнику в зеркале. Тот был мрачным.

И козел улыбнулся. А потом еще раз сплюнул кровью.

Идти домой не хотелось, но больше было некуда.

Горик открыл ключом дверь, шагнул в пыльную полутьму бесконечного коридора, заваленного по бокам тумбочками, старыми матрацами, поломанными черно-белыми телевизорами, велосипедами без колес — всем тем, что уже не пригодится, но выкинуть жалко — прислушался. Было тихо, только из кухни доносился едва слышимый голос матери. Она что-то напевала по-армянски, что-то печальное. Захлопнув дверь, Горик пошел на кухню, маневрируя между пылящимся у стен коридора хламом.

В кухне было темно и душно. Мать по своему обыкновению завесила окно старым клетчатым покрывалом и зажгла керосиновую лампу, которая светила тускло, но зато воняла неимоверно.

Мать сидела за столом и, подперев траурное лицо черными ладонями, медитировала на бутылку водки. Водки в бутылке осталась ровно половина рядом с бутылкой стояла перевернутая вверх дном кастрюля, а на ней чадила к потолку керосиновая лампа.

Горик первым делом потушил лампу, снял покрывало с окна, пустив в комнату солнечный свет, и открыл форточку. Мать не протестовала, лишь отхлебнула водки из горлышка бутылки. Под кастрюлей, на которой стояла лампа, что-то жалобно пискнуло, кастрюля чуть шевельнулась. Горик снял с кастрюли лампу, затем снял кастрюлю с черного котенка. Освобожденный котенок тут же спрыгнул со стола и скрылся в коридоре. Горик не стал выяснять, с какой целью мать заточила бедного зверя в домашней утвари. Логически обосновать поступки пьяной матери было невозможно. Она и в трезвом уме не отличалась рациональностью мышления.