Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

— Пришел таки… — заговорила мать, наконец заметив Горика, — всегда приходишь… каждый день…

— Я тут живу, — объяснил Горик, заглядывая в кастрюли на плите. В одной из них он нашел плов. Плов был без мяса, но зато с рисом.

— А ты чего не на работе? — полюбопытствовал Горик, насыпая себе плову.

— Нету работы, — отозвалась мать, прикладываясь к бутылке. — Есть те… Ходят… И эти… Тоже ходят… И тот… Пьет…

— Ясно.

Горик подошел к холодильнику, отвязал дверь (дверь холодильника полностью не закрывалась, и потому ее привязывали поясом от домашнего халата за ручку к задней решетке), нашел чью-то колбасу и бессовестно отрезал себе внушительный кусок. Привязав дверь обратно, Горик сел за стол и принялся за еду. Мать поставила бутылку на стол и затихла в алкогольном трансе.

Подумав немного, Горик встал, нашел в настенном шкафчике чашку и налил в нее немного водки из материной бутылки. Мать подозрительно молчала. Выпив залпом водку, Горик поморщился и быстро закусил колбасой.

— А-а, пьешь… — протянула мать.

— Пью, — согласился Горик. Он хотел почувствовать себя лучше, а стало еще паршивее. Куплю лучше «Момента», подумал Горик. Наскребу где-то лавэ. Может, у Веточкина одолжу.

Мать разродилась монологом:

— Отец твой гнида. Жрет водку и распускает руки. И ты такой же… будешь… Я уже вижу… Зря я аборт не сделала, думала же… И эти уроды, по ночам. Думают, все спят, никто ничего не слышит, — у матери был удивительно трезвый голос. — Думают, мы все тут идиоты. И тот приехал… Курьер сраный…

Горик уронил вилку, и она звякнула об тарелку.

— Дядя Себастьян приехал?! — закричал он.

— Приехал.

— И где он?!!

— Где, где… В конуре своей… заперся… собака…

Горик вскочил и побежал к комнатке дяди Себастьяна. Наконец-то, думал он, чувствуя внезапную эйфорию, наконец-то…

Дверь в комнатку была заперта. Горик постучал. Никто не ответил. Горик постучал еще раз.

— Кто там? — отозвался наконец дядя Себастьян незнакомым голосом. Это был, без сомнения, его голос, но с какой-то странной интонацией.

Горик почувствовал себя так, будто его внезапно облили ведром холодной воды. Эйфория прошла, появилась неясная тревога. Никогда раньше дядя Себастьян не спрашивал: «Кто там?»

— Это я, Горик.

За дверью помолчали.

— Слушай, Горик, зайди позже, ладно? Я очень занят.

Такого Горик абсолютно не ожидал. Возникло ощущение иррациональности происходящего, словно он подошел к зеркалу, а там вместо него отразился кто-то другой, кто-то страшный и незнакомый.

— Дядя Себастьян, что-то случилось? — спросил Горик тревожно.

— Ничего не случилось, — ответили из-за двери перехваченным голосом.

— Дядя Себастьян, открой. Мне очень надо тебя увидеть.

За дверью снова помолчали. Наконец дверь открылась, и Горик увидел повязку, и только потом понял, что лицо у Себастьяна серое, как зола. Полголовы, вместе с левым глазом было забинтовано. На месте левого глаза бинт потемнел от засохшей крови.

— Что с тобой? — пробормотал Горик. — Ты попал в аварию?

— В аварию, — сухо повторил дядя Себастьян.

— Как… как так получилось?

— Слушай, Горик, зайди позже. Может завтра, ладно? Мне сейчас, правда, нужно побыть одному.

Горик чувствовал себя оглушенным. Будто его плашмя ударили по лицу совковой лопатой. Мысли разбегались врассыпную до того, как он успевал их сформулировать.

Он опустил взгляд и неожиданно заметил, что на левой руке Себастьяна, которой тот опирался о дверной косяк, не хватает двух пальцев. Мизинца и безымянного. Были лишь маленькие, едва затянувшиеся обрубки.

— Что у тебя с пальцами?! — закричал Горик.

Дядя Себастьян резко убрал руку. Его серое лицо исказило мучительной судорогой.

— Горик, я тебя прошу! — закричал он с приближающейся истерикой, но тут же взял себя в руки. — Зайди завтра, хорошо? Оставь меня в покое хоть на день. Мне очень, очень надо побыть одному.

— Ладно, — тупо сказал Горик.

— Зайди завтра, — повторил дядя Себастьян и закрыл дверь у Горика перед носом.

Минут десять Горик не уходил. Он стоял по стойке смирно, казалось, перестав даже дышать, совершенно не понимая, что делать дальше. Не понимая, как жить дальше. Мир нарушился. Мир пошатнулся; по визуально воспринимаемой реальности как по экрану телевизора, пошли непонятные помехи. Мир изменился, стал плохо узнаваем. В двадцати сантиметрах от Горика была дверь, и он не мог отвести взгляда от мелких шероховатостей на ней, ставших вдруг огромными. Застывшие навеки, капли белой краски, усеянные точками шляпки гвоздей под этой краской, мелкие трещинки, серые участки грязи… Это был шок. Ни одной мысли, ни одного чувства.

Потом шок сменился тревогой. Мир, немного подрожав, стал на место, помехи прекратились, лишь качество изображения стало немного хуже. Это просто авария, убеждал себя Горик, автокатастрофа там, мало ли… Горик подумал, не постучать ли еще раз, и решил, что не стоит. Он развернулся и медленно пошел в свою комнату. Там он лег на отцовскую раскладушку и уставился в потолок.

Было очевидно, что это не просто авария. Из-за «просто аварии» дядя Себастьян не стал бы так себя вести. А вел он себя так, словно его сломали. Нет, подумал Горик с нарастающей паникой, этого не может быть. Если они сломали его, то что тогда говорить обо мне? Как я тогда смогу сопротивляться? И кто эти «они», которые его сломали? Да мало ли кто, ответил себе Горик. Братки какие-нибудь… Нет, подумал Горик, этого не может быть. Просто авария какая-нибудь…

Опомнился он уже на улице. Ноги понесли его через парк, мимо кинотеатра «Слава героям», прямо к троллейбусной остановке. Горик огляделся: искусственные люди с застывшими восковыми лицами ждали троллейбуса. Когда ниточки дергались, они шевелились. Из-за пластмассовых тучек выглянуло резиновое солнышко. Горик понимал все.

Мир вокруг — враждебная среда. Давным-давно куклы затеяли игру, и что бы ни случилось, их девиз — show must do on. Им плевать, что тебе не нравится их игра. Им плевать, что тебя не радуют их радости и не печалят их печали. Сценарий давно написан, там четко сказано, что с тобой будет, и на какой минуте фильма ты умрешь. Ты не актер; ты — роль. Ты ничего не можешь, но ты многое должен. Ты должен жить так, как жили многие до тебя. Твоя жизнь уже расписана по минутам. Ты должен закончить девять классов, поучиться в каком-нибудь профтехучилище, жениться в восемнадцать лет и настрочить детей-дебилов, благодаря которым ты должен работать, не разгибаясь, рыть рылом землю, как свинья, и сдохнуть от инфаркта, впервые увидев небо. Ты должен много пить, как все здесь. Тебя будут называть алкоголиком, но это правильно, потому что ты должен всегда быть виноватым. Ты всегда что-то кому-то должен. Жалей слабых и убогих — и тебя тоже пожалеют, ведь ты ничтожество. Не думай ни о ком — и о тебе тоже не подумают. Не суди — и не судим будешь. Не сопротивляйся, когда на тебя будут перекладывать чужие проблемы — переложи свои на кого-то. Не противься злому — и кто-то промолчит, когда ты будешь топтать его ногами. Подставь левую щеку — и кто-то подставит тебе правую. Поступай с людьми так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой. Прощай им все — и тебе тоже все простят. Все, кроме одного.

Тебе не простят, если ты взлетишь. Тебе не простят, если ты взлетишь над скотобойней, над бетонными заборами, в которых должна пройти твоя жизнь. В грязи царствуют свиньи, там нет места птицам. Едва у тебя прорежутся крылья — тебе их обрежут; как только у тебя появятся вопросы — тебе заткнут рот канонизированными ответами. Едва ты попытаешься вдохнуть чуть больше воздуха, как тебе его перекроют. Думай только о деньгах — и у тебя никогда не будет их достаточно. Работай как можно больше — и ты едва заработаешь себе на существование. Восхищайся дешевкой — и кто-то восхититься тобой. Уважай ничтожество — и тебя тоже зауважают. Люби ближнего — и ближний тебя полюбит.

К остановке шумно, медленно и грузно подъехал полуржавый синий троллейбус. Механическое чудище пошевелило рожками, со скрежетом распахнуло три вертикальных пасти и отрыгнуло нескольких человек. Салон был почти пуст. В троллейбус полезли люди, и Горик, повинуясь внезапному порыву, тоже полез в троллейбус. Горику было все равно, куда ехать. Он встал в задней части троллейбуса возле едва живой старухи с двумя авоськами и насмерть испуганным лицом.

Сонный голос водителя объявил остановку. В голосе слышалась такая концентрация ненависти к своей работе и презрения к пассажирам, что Горику захотелось выйти.