Роман межгорья

Его перенесли в ту же палату, где лечился Синявин, откуда недавно был выписан Мациевский, и вскоре он крепко уснул.

— На редкость сильный человек, — промолвил Храпков и, приказав охранять окно, ушел от больного.

XXII

— Сколько это бьет? — проснувшись и опершись на локоть, спросил Саид-Али у санитарки.

— Не поднимайтесь, вам не велено! — ужаснулась санитарка, бросившись к Саиду.

— Это правда… — согласился больной, но не лег. Голову действительно так ломило, что на локте долго не удержать. — Так сколько там?

— Пробило десять часов.

— Позовите ко мне кого-нибудь. Если есть Храпков, то его.

Санитарка покрыла одеялом Саида до головы и вышла на носках. И эта заботливость с ее стороны как-то утешила Саида. Никакие мысли, никакие заботы еще не успели овладеть им, и он почувствовал облегчение в спокойной больничной обстановке.

«Это единственное место, кроме могилы, где умеют уважать покой…»

В палату тихо вошли трое в дорожных плащах: Храпков, начальник намаджанского ГПУ и Лодыженко.

Лодыженко все время молчал. Лишь когда непосредственно обращались к нему, он отвечал. Это бросилось в глаза Саиду, и ему почему-то захотелось плакать. Внутреннее чувство говорило, что на строительстве он в этом человеке имеет верного друга, соратника и вдохновителя.

— Товарищ Лодыженко, как там праздник? — спросил Саид и улыбнулся.

— Празднуем! Людей столько — даже земля гнется. Если бы они узнали о несчастье, боюсь, что и больницу по камешку разнесли бы.

— Почему же больницу? — удивился Саид, а Храпков, почувствовав намек, покраснел.

— Больницу? Да если бы ты со мной ночевал на заводе, так не лежал бы сейчас с пробитой головой.

— Ты так думаешь?.. Нет, Семен, этого нельзя было избежать.

Все вздохнули.

— Воду пустили в шесть часов утра. Я приник ухом к рельсам узкоколейки: там такой гул, точно сотни самолетов находятся в воздухе. В распределителе воду направим только в Майли-сайскую магистраль и в Кзыл-юртовскую систему. На центральный участок пойдет из Майли-Сая, а Улугнарскую совсем закрыли, потому что не успели подготовить…

— Преображенский же обещал все подготовить, — перебил Саид.

— Преображенский торопился, но…

Храпков сделал какой-то жест рукой, и все замолчали. Наступила неловкая пауза, и Храпков объяснил:

— Я разрешил Виталию Нестеровичу приехать на праздник с моей женой.

Этот поступок заместителя всем присутствующим, очевидно, показался естественным.

Начальник ГПУ спросил у Саида, нет ли у него каких-либо подозрений на кого-нибудь из работников или служащих строительства в Голодной степи.

Какие же могут быть у него подозрения? Разве только обитель?

— Я думаю, что эту обитель надо как следует потрясти, — сделал вывод больной. — Я вам кое-что объясню потом… не сегодня!

И, обращаясь к Храпкову, Саид добавил:

— Мне бы тоже хотелось увидеть первую воду…

— Но ведь вам нельзя шевелиться!

Саид-Али вместо ответа снова приподнялся на локте. От нестерпимой боли у него перекосилось лицо, но на бескровных губах появилась улыбка.

— Я сумею вот так продержаться.

Храпков только развел руками.

— Ну что же, понесем… Хотя это, знаете… преступление.

XXIII

Над глубоким каналом был построен временный помост. В центре помоста стоял стол президиума, а по бокам — трибуны для ораторов. С обеих сторон канала по широким ступеням могли подниматься на трибуну желающие выступить. Перед трибуной красовалось величественное генеральное сооружение — ирригационный распределитель, блестевший под солнцем своей белой крышей. В его огромных окнах виднелась просторная лаборатория — распределитель с многочисленными мраморными досками, рубильниками, выключателями, манометрами и рычагами. Ослепительный блеск этого зала поддерживал праздничное настроение.

Позади трибуны струной протянулся, прорезывая взгорье, глубокий канал да едва заметно вырисовывалась полоса гор там, где он соединялся с первым туннелем. Вдали поднимались вершины, среди которых находился домик сторожа контрольной вертикальной штольни. С трибуны можно было любоваться живописной перспективой Голодной степи с причудливым сплетением арыков и редко разбросанными шатрами новых кишлаков. Изредка высились в небе трубы будущих заводов. Какими игрушечными казались эти гиганты издали! А там, где вдали скрывались границы Голодной степи, туман только начинал таять под лучами солнца.

К широкому помосту — трибуне, вокруг которого развевались большие красные полотнища с лозунгами, один за другим подъезжали автомобили, извозчики. Хозяева земли поднимались по широким ступеням на помост.

Грохотали барабаны пионеров, которые шли всю ночь из Намаджана, Джалал-Абада и Ходжента. Ни усталость, ни боль в ногах не могли сдержать детского задора, и, врезавшись в огромную толпу, они воскликнули: «Будь готов!»

— Яшасун^[39] коммуна! Яшасун партия! Яшасун пионеры! Яшасун Голодная степь!.. — разносилось вокруг в то время, когда к трибуне подносили смертельно бледного Саида.

И вдруг люди умолкли. Доносилось только ритмичное постукивание трактора, который поблизости вращал динамо радиостанции.

Как электрическая искра, пролетела в толпе весть о ночном происшествии.

— Саид? Саид!.. Ака-а-а! — прозвучало как тяжелый вздох. Казалось, что будто вот этого тысячеголового человека чья-то коварная рука ранила, и он заревел, застонал и двинулся к трибуне.

На трибуне у микрофона появился Лодыженко, и из репродуктора над головами тысяч голосов прозвучало:

— Успокойтесь! Саид-Али Мухтаров споткнулся и ушиб себе о камень голову. Через полчаса сюда придет вода.

— Вода-а! — раздалось несколько раз из репродукторов, и этот крик перекрыл все шумы.

Развевались знамена организаций, в президиум собирались уполномоченные, группировались вокруг Саида представители.

— Вода! Вода-а! — гремела толпа, когда машина из Ташкента остановилась возле трибуны. За ней — вторая, третья. Наконец из последней выскочил Преображенский, который подал руку Любови Прохоровне. Как ярко расцвеченный мотылек, выпорхнуло из машины дитя.