Роман межгорья

Саид молча кивнул головой.

— А я пойду в обитель, узнаю о судьбе Назиры-хон, хотя бы мне там пришлось погибнуть. Мне так жаль дочери. Саид, я теряю рассудок, перестаю быть Юсуп-баем. В Голодной степи меня избрали мираб-баши, но я…

— Ты?..

— Отказался. Верните мне дочь, сказал я им, тогда буду работать, а теперь… пусть работает Исенджан.

В полутьме трудно было заметить выражение лица Саида, но в его молчании Юсуп почувствовал сдержанность.

— Исенджан уже не имам Кзыл-Юрты. Публично отказался от сана. Очень интересная была история. Предполагали, что его затащат в обитель, кое-кто намекал и о мести камнем… А он, несмотря на свою старость, сквозь слезы хрипел: «Довольно, говорит, довольно! Более полувека своей жизни я сознательно отдал им, а теперь — энди булды!^[42] Я уже отслужил святейшим имамам мазар Дыхана, пора мне и для людей поработать… Теперь я оставляю недостроенную мечеть и иду работать на центральный распределитель».

— Честно работает?

— Днем и ночью сидит возле мраморной доски с манометрами. «Вот кому бы, говорит он, надо молиться: видишь, сколько воды в Улугнарской, Майли-сайской или центральной системе, а захотел прибавить — это сделаешь быстрее, чем из чайника в пиалу кок-чай дольешь».

— Интересно… Неужели об этом ни одна газета не узнала, что они даже словом не обмолвились по этому поводу. Что-то я не читал… — задумчиво промолвил Саид, закрывая за Юсупом калитку.

Ночной прохладой повеяло в Намаджане. Карнайчи дули в свои трубы, наигрывая незатейливые попурри на островке возле кинематографа.

Саид с минуту прислушивался к ночным звукам На-маджана, и его коробило от монотонного гула трубы.

— Гу! Гу-гу! Гу-гу-гу-гу-гу! Гу!..

Едва пробивались сквозь этот гул звуки кларнета, будто пытались они приглушить рев тяжелой трубы.

— Заштатного архангела труба… — вспомнил Саид остроумные слова Лодыженко, и вдруг немного утихшая боль вновь проснулась вместе с мыслями о друге. Почему он молчит, не откликается?

Саид уснул только тогда, когда замерли звуки меди, доносившиеся с островка.

VI

В Намаджане уже созрели урюк и вишни. Ежедневно стояла жара, которая, казалось, никогда и не прекращалась, а в этот год, как нарочно, душно было даже и на островке под густой тенью деревьев. Горящий диск солнца точно тонул в расплавленном просторе неба.

Много изменений произошло в Намаджане за последнее время, а тут еще газеты подняли шумиху в связи с предстоящим процессом над работниками строительства в Голодной степи.

А то вдруг какой-то дехканин на ослике привез в двухколесной арбе дыни. Узбекские дыни — это не обычные дубовки или качанки: это настоящие тыквы, только по вкусу дыни. Но те, что привез Момаджан, и по размеру, и по цвету были совсем иными. Они даже своим запахом отличались от других дынь и привлекали внимание покупателей.

Сообразительный Момаджан даже выставил на арбе надпись на дощечке:

ГОЛОДНИ СТЕПСКИ ДИН

— Голодностепские дыни! О, дыни из Голодной степи! — разнеслось по островку, и, как на заморское диво, глядели люди на арбу Момаджана.

Покупатели выхватывали у него из рук дыни, платили втридорога и, довольные своей покупкой, протискивались сквозь толпу. А по дороге запыхавшись бежали люди и у каждого встречного, несшего дыню, спрашивали:

— Из Голодной степи? Ковун пишибдимы?^[43]

Каждый с чувством гордости одобрительно кивал головой.

Вскоре нашлись и мошенники. Момаджан распродал все свои дыни, но дощечки с надписью «Голодни степски дин» появились чуть ли не на каждой арбе с дынями, пока в это дело не вмешалась милиция.

Весть о дынях из Голодной степи затмила газетную шумиху по поводу катастроф на строительстве. Обыватели, которые уже заранее судачили о предстоящем процессе, были даже разочарованы.

Значит, все-таки выросли! Пришла вода, оживила высохшие, потом омытые пустынные дебри. Так кого же тогда судить? За какую провинность? Ведь все-таки дыня выросла в Голодной степи!

Каримбаев расспросил у Юсупа, где живет Саид-Али, и пешком с улугнарского участка принес ему самую большую дыню с колхозной бахчи. Пришла в голову такая мысль — понести Саиду первую дыню, чтобы он попробовал ее, — вот и понес. Мокрая от пота рубаха облегала мускулистое тело Ахмета. Его свободная рука, словно лопата, болталась на ходу, а на спине между выпуклыми плечами раскачивалась, точно всадник на верблюде, завернутая в чапан дыня.

Саид не сразу узнал Каримбаева. Столько людей промелькнуло перед его глазами за три года! Он впервые увидел Каримбаева без бороды.

— Эссаламу, ака! — воскликнул Каримбаев, и на его усталом, запыленном лице появилась едва заметная дружелюбная улыбка.

— Эй, саламат бармыляр! — припомнил Саид вошедшего, глядя на него с радостью и удивлением. Он отодвинул в сторону книгу, лежавшую на столе, и поднялся навстречу гостю.

— Каримбаев… — стал было напоминать свою фамилию одноглазый человек, но Саид, спохватившись, перебил его:

— Каримбаев! Эвва!..

Двое мужчин не смогли сдержать своих чувств и неизвестно по какому обычаю, вместо восточного приветствия, обняли и поцеловали друг друга в щеки. В единственном глазу Каримбаева заблестела слеза.

— Отдыхаешь, Саид-ака?

— Отдыхаю, — машинально повторил Саид, следя за тем, как бегал глаз Каримбаева по стенам комнаты, увешанным картами, чертежами, диаграммами и портретами. Вдруг Каримбаев остановил свой взгляд на футляре со скрипкой.

— Культурную музыку держишь в доме?

— Даже играю…

Гордость, благодарность и детская радость перекосили и без того кривое лицо усталого, но возбужденного гурум-сарайца.

— Джуда-а саз! Хорошо. А как поживаешь? С областью говорил?

— Нет. Неудобно и нелегко. Писать еще стыднее. Передавал с товарищами — молчат. Может, забыли, а может… не каждый теперь хочет знаться с подсудимым Мухтаровым. Одиночество и тоска.

— Странно, — только и мог сказать гость.

Он вытащил из-за пояса нож и разрезал дыню. Комната наполнилась ароматом, как будто ковры Саида излучали такой родной и любимый запах.

— Тебе первый кусок, Саид-Али… Гурум-сарайцы попросили меня передать тебе… Они до тех пор не будут кушать, пока я не принесу им кожицу, от куска дыни, съеденного тобой. Ты бы поглядел, во что превратилась теперь эта долина между горами. Я работаю помощником у Исенджана на генеральном сооружении. Лодыженко настоял, и партийная организация направила меня туда. Целые дни просиживаю в дежурной башне. Я не только вижу, но и слышу, как в шуме распределителей, шлюзов, сифонов песня возрождения несется по безграничным степным далям… Кое-кто не верил, а мы верили — и дождались. Когда весной пускали воду, уже тогда у жителей Голодной степи начала просыпаться вера в нее. Если бы Мацисвский не вывесил какую-то незаметную бумажку… — И Каримбаев умолк.

Казалось, что у него отняли язык. Горло только напряглось от усилий. А дрожащие руки старательно очищали куски свежей, зрелой дыни.

— Кто пускал воду — комиссия? — сочувственно переспросил Саид-Али, будто он и не заметил переживаний Каримбаева…

— Мациевский, Лодыженко, Синявин, Исенджан и я… Комиссия приехала после, когда уже были орошены предпосевные джаяки. Мациевский вошел в зал распределителя, рассказал нам кое-что о многочисленных ручках, ключах управления, которые были размещены на стенах… и пустил. Сам он взялся рукой за блестящую рукоятку и побледнел, точно мраморная доска, на которую так пристально глядел. Все замерло — как и его левая рука — в тревожном ожидании. Ни музыки, ни ораторов… Еле заметное движение руки инженера — блеснул какой-то синенький огонек из-под медной рукоятки, а стрелка удивительного прибора стала прыгать то вправо, то влево. Рука передвигала рукоятку, а за ней и стрелка двигалась вправо. Зажглись зеленые лампочки… Вторая рукоятка, третья… забегали стрелки. На огромнейшей карте арыка зажигались небольшие точки, отмечавшие движение воды. Мы следили, как двигалась вода по ущельям, как она неслась сквозь норы-туннели, падала водопадами…