Роман межгорья

Преображенский с ужасом смотрел на Храпкова и думал…

В дверь кабинета заглянула непричесанная Мария. Ловкий пойнтер проскочил у нее под ногами, согнувшись дугой, прыгнул к хозяину. А увидев, что тот не обращает на него никакого внимания, потянулся и на животе подполз к задумавшемуся Преображенскому.

— Говорите, довольно? Свою фамилию?..

— Довольно, — меланхолически ответил Храпков, собираясь уходить на работу. — Оставьте меня в покое. Подумайте и о себе.

— О себе поздно думать, Евгений Викторович. У моего отца была фамилия, непривычная для современного уха… Но все дело в строительстве, ведь не закончено оно! В пятницу не только воду пустят, но и кровушку!..

— Я попытаюсь еще отговорить Мухтарова.

— Пустая затея!

— Ну… Ну, напишу об этом рапорт председателю Совнаркома! Что вы от меня хотите? Но вы не смейте больше так говорить со мной! Я шел сюда не для того, чтоб вредить, и в союзники вредителям не гожусь. Стыдно культурному человеку глумиться над такими усилиями многих тысяч людей!.. — в состоянии какого-то необычайного для него возмущения и гнева говорил Евгений Викторович.

Преображенский поднялся.

— Ого! Да вы, Евгений Викторович, скоро и Лодыженко за пояс заткнете. Вот что, перестаньте плести небылицы, вызовите его к прямому проводу. Пускай прикажет…

— Не прикажет! — ответил Храпков.

— Прикажет, если сумеете убедить! Как это — не прикажет, если… Вы же понимаете — не закончено! Подумайте только, какое впечатление произведет на этих голодных неудачная проба? Они набросятся на Голодную степь, как собаки на нищего. Ори все-таки мечтают построить эту огромную хлопковую фабрику… Поймите, что еще не закончено строительство сооружений, и докажите им…

В кабинет вошла Любовь Прохоровна, одетая в прозрачный шелковый пеньюар. Распущенные волосы покрывали ее шею, плечи, спину. Казалось, они еще дышат утренним теплом.

— О, простите меня! Я не заметила, что ты не один. Доброе утро, Преображенский. Вы все свою политику пережевываете? Скажите, неужели вам еще не надоело? Занялись бы чем-нибудь другим, ну хотя бы женщинами.

Преображенский, как вымуштрованный пес, припал к руке Любови Прохоровны. Он даже не расслышал ее последних слов.

— Как поживаете, Любовь Прохоровна? О, дочурка! Тамарочка! А поцелуй-ка дядю Зенского! — обратился он к маленькой полненькой девочке, которая, точно шар, вкатилась следом за матерью. Пухленькая, смуглая, как цыганенок, она сделала смешной реверанс и полезла на спину короткоухого Джека.

— Дядя Зенский! А когда вы меня с мамой покатаете?

В этих словах Преображенский услыхал какой-то приказ. Черные устремленные на него глаза этого «ангелочка» как-то встревожили. Они напомнили ему другие, властные, пронизывающие глаза, и какое-то чувство страха заставило его вздрогнуть. Но это длилось лишь мгновение, испуг и зависть исчезли, а его встревоженное сердце даже не успело забиться.

— Марик! Пойди к тете Марии! Скажи ей, чтобы она завязала белый бант на твоей головке. Беги! — велела Любовь Прохоровна, заметив, как пристально смотрит Преображенский на ее дочь.

— Дядя Зенский, а покатаете нас? — спросила девочка, неохотно выходя из кабинета.

XVI

Верный своему слову, Евгений Викторович через своих знакомых в Ташкенте позвонил в «центр» о том, что надо бы повременить с пробным пуском воды в Голодной степи. В «центре» согласились с «резонными» соображениями Храпкова; обещали поговорить с кем следует, да этим и ограничились.

За эти два дня до пятницы в Намаджане заметно увеличилось движение. Даже комиссия РКП, которая по каким-то таинственным соображениям скрывала действительную подоплеку глубокой ревизии, не могла работать из-за суматохи, охватившей жителей города. На четырех автомашинах приехали из Узбеккино люди в фантастических рабочих костюмах со съемочными аппаратами. Они, как именинники, с загадочным видом расхаживали среди служащих и рабочих, интересовавшихся каждым их движением.

Районный комитет комсомола заботился о подготовке плакатов и знамен, а организация кошчи-дехкан выбирала почетных представителей для праздничного президиума.

Каждый человек, шедший по улице Намаджана, видел на лицах одних ожидание, у других — сдержанную радость. Но у всех — надежду.

Почти три года в Намаджане кипела напряженная жизнь. За это время на новом рынке были построены дома. Островок в парке разукрасили, как игрушку. Тысячи рабочих, техников, инженеров наведывались в Намаджан и выпивали реки пива на островке.

А по степи двигались люди, которые на лошадях и пешком торопились на праздник. Осеннее солнце приветствовало их и своим ласковым теплом осеняло пыльные дороги. Люди шли, останавливались на мостах, заглядывали в сифоны, прислушивались к тому, как их голоса рождали звонкое эхо в бетонных трубах; глядели на пологие стены арыков и крутые бетонированные спуски зауров.

Ожидание!..

Ровная степь покрылась морщинами-джаяками. Кое-где с десяток людей копошился возле ворот какого-нибудь распределителя, или гудел тягач на узкоколейке, которая, точно струна, скрываемая прозрачным туманом, тянулась вглубь из Уч-Каргала. А вдали виднелись потрескавшиеся, изукрашенные снегом вершины гор.

Ожидание.

Саид-Али всюду спешил и везде успевал. Из Совнаркома его часто вызывали к телефону, требовали заверений, иногда предупреждали, а больше всего подбадривали и тоже ждали. Эти напоминания об ответственности, о возможной неудаче, словно капля по капле, били по сердцу, раздражали. Он перестал отвечать на телефонные звонки.

Вода! Нужно во что бы то ни стало наполнить степь водой, как наполняются кровью сосуды человека. Никакие посторонние сомнения или предостережения собственной совести теперь уже не остановят его. А если остановят — это будет означать катастрофу. Эти несколько дней казались ему последними днями его пребывания на стройке. Он торопился. Его приветствовали тысячи людей, заполнившие степь оглоблями и паукообразными колесами. Ему воздают почет жители временных шалашей, разбитых на месте будущих кишлаков.

Все улыбается и ждет…

Торопился и Тяжелов на Майли-сайской плотине. Преображенский распорядился снять всю опалубку с неокрепшего бетона. Когда Тяжелов предупредил Преображенского о возможной опасности, тот в ответ грубо выругался и категорически приказал:

— К пятнице чтобы все было закончено! Мухтарову сами доложите.

Спокойнее всех заканчивал свои дела Синявин. Работая с коллективом днем и ночью, в четыре смены, он построил на северном участке не примитивную штольню, а туннель. Синявин проверил крепление туннеля, а облицовку его решил произвести после праздников.

Какое-то наслаждение в труде испытывал этот бывалый человек. Уже несколько месяцев он не пользовался своим правом посещать семью, жившую в Фергане. Он мечтал совсем о другом отдыхе, отдыхе, который должен был наступить в тот день, когда перед глазами тысяч людей пенистая вода устремится в Голодную степь. И, словно купель матери, смоет она боль от пережитых волнений, придаст ему новые, свежие силы и наполнит еще большим вдохновением!

Синявин был зол на прорабов, строивших наземные сооружения эксплуатационного назначения: домики для сторожей, мирабов, распределительные станции и электростанции. Временная электростанция едва успевала обеспечивать энергией бесперебойную работу в туннелях. Старик ворчал и поругивал нерасторопных.