Роман
Шрифт:
– Антон Петрович, вам цены нет! – Роман обнял дядю за плечо.
– Ох, потешили-потешили! Ах-ха-ха!!! – не унимался Аким, поддергивая вожжи и трогая лошадь с места.
Телега дальше поехала по мягкой, устланной хвоей дороге. После соснового бора потянулся смешанный лес, постепенно перешедший в частый бесконечный березняк. Дорога стала забирать вправо, березняк опять сменился старым лесом, изредка пересеченным заросшими просеками. По одной из этих просек и пролег путь.
Буйно разросшийся малинник обступил дорогу. Тетушка потребовала остановиться, и некоторое время все, кроме Акима, собирали мягкие прохладные ягоды.
Потом поехали дальше, женщины угощали мужчин из ладоней. Просека неожиданно оборвалась, лес расступился, и телега въехала на широкий скошенный луг. Залитый солнцем, обрамленный могучей лесной стеною, он
– Ох, лепота-то! – покачала головой Аксинья. – Поди, годов пять не была здеся.
– Да. Чистой лужок, – произнес Аким, заставляя лошадь объехать поросшую осокой лужу. – Как же они с отседа возют? Далече так.
– Так-то вот и возют. Как возить-то? Как возили, так и возют.
Посередине луга стоял могучий раскидистый дуб.
– Аким, правь под дубок. Там бивуак раскинем, – приказал Антон Петрович. Аким послушно кивнул.
Когда подъехали и встали под дубом, Роман поразился величию старого дерева. Дуб был в добрые два обхвата, крона раскинулась густой зеленой тучей.
– Вот тут в тенечке и постоишь, – Антон Петрович слез с телеги и протянул руки Лидие Константиновне.
Привстав, она обняла его за плечо, а он легко вынес ее из телеги, поставил на землю.
– Как здесь красиво! – воскликнула тетушка, поправляя шляпку. – Антоша, а где же была деревня? Я не узнаю мест.
– Вон там, за березняком, – махнул рукой Антон Петрович.
– Там и стояла, родимая, – с припевом произнесла Аксинья.
– Дядя, отчего они сгорели? – спросил Роман, хотя хорошо знал, что Усохи сгорели ночью от шаровой молнии.
– У, брат, это особая история! – веско произнес Антон Петрович, вынимая из телеги свой объемный кузовок. – Стояла душная летняя ночь. Покой и безветрие царили кругом. Березовый лес темнел, понимаешь, неподалеку эдакой зеленой громадой. Покрытые соломой избы казались стогами сена. Цикады выводили свои рулады. И вот во время всей этой красоты вдали, над полем, показался светящийся шар. Он медленно плыл, приближаясь. Все, понимаешь, замерло, а он все плыл, и плыл, и плыл. Подплыл и ударил в трубу крайней избы. Крыша загорелась, заметались различные тревожные тени… (Аксинья украдкой перекрестилась.) Ну, и сгорела деревенька Усохи в одночасье дотла!
– Грустная история, – произнес Роман с полуулыбкой.
– Да, бедные мужики, – вздохнула тетушка.
– А что, грибы-то здесь будут?
– Как не быть. Тутова самые грибные места, – с готовностью ответила Аксинья.
– Если мы сегодня не наберем кузова боровиков, рублю себе руку по приезде! – торжественно объявил Антон Петрович, доставая часы. – Итак, Аким, встретишь нас через два, нет, через три часа у Гнилой канавы. За мной, милые мои!
Он размашисто зашагал в сторону леса. Роман, тетушка и Аксинья, подхватив свои кузовки, двинулись за ним. Лес, обступающий кругом Бабий луг, был исключительно березовым, старым. Мощные белоствольные деревья стройно тянулись вверх и высоко-высоко наверху раскрывались кудрявыми кронами. В лесу было прохладно, невысокая травка стелилась вкруг черных, бугристых оснований берез.
– Ну, теперь идем веером, направление – норд, курсом на Недоруб и Гнилую канаву! – громко оповестил Антон Петрович и вдруг жестом патриция, повелевающего прикончить побежденного гладиатора, указал перед собой. – Вот он!
Лидия Константиновна пошла по указанному направлению, возле могучей березы присела и, со словами «Ой, какая прелесть!», вытащила из травы крепкий, толстобокий боровик.
– Смотри, Ромушка, какой красавец! – протянула она гриб Роману.
Он подошел и взял гриб из тетиной руки:
– Это к удаче. Значит, белых наберем.
От влажного гриба шел мягкий неповторимый аромат, который заставил Романа затрепетать, вспомнить детские радости грибной охоты. Светло-коричневая шляпка боровика была с одного бока изъедена слизнем, крепкая ножка завораживала своим плавным текучим изгибом. Роман поднес гриб к лицу и, закрыв глаза, с наслаждением вдохнул грибной аромат.
«Какая красота, – подумал он, рассматривая лежащий на ладони гриб. – Сколько подробной ювелирной работы проделано для такого невзрачного существа. Да и что такое гриб? Растет из земли, незаметно в траве. И кому нужен?
Обойдутся без него и люди, и животные. Неужели для одного слизняка сотворена эта плоть с мельчайшими прожилками, эта прелестная шляпка с белой подкладкой, этот чудный, ни с чем не сравнимый запах? Вряд ли. Вряд ли вообще есть причинность в природе, та причинность, что доступна нашей логике, по словам Канта, привносимая в мир явлений познающим субъектом. Нет ее. Этот гриб создан не для нас. И не для слизняка. Вообще ни для чего. С тех пор как мы потеряли рай, все это – ни для кого, ни для чего… Но, Боже, зачем же это так красиво?»Очнувшись, Роман пошел за удаляющейся Лидией Константиновной.
Справа, меж белых стволов, мелькала соломенная шляпа Антона Петровича, бормотавшего, обходя березы:
– Вот вы где, толстобокие, вот вы где, пухлотелые…
Аксинья была где-то слева.
Догнав тетушку, Роман отдал ей первую находку, а сам направился круто вправо и, оказавшись вскоре в одиночестве, пошел меж деревьев.
По складу своего характера он не мог быть настоящим грибником: не хватало терпения и душевного равновесия. Он двигался довольно быстро, обходя березы, обшаривая быстрым взглядом траву, и не успел еще вжиться в образ грибника, как россыпь белых грибов встала у него на пути. Роман присел перед ними на корточки. Они росли прямо на чистом месте, в редкой, как бы свалявшейся траве. Очаровательная семейка белых грибов: коренастый крепыш-отец с сухим березовым листом на шляпке, рядом изогнувшаяся в поклоне мать, а кругом – раз, два, три, четыре…
Роман считал толстопузых крепкоголовых деток, и губы его растягивались в улыбке: все, все забытое, детское вставало перед глазами, вылезало из заросшей травой памяти вместе с этими грибами. Он вспоминал, как однажды он, кудрявый десятилетний мальчуган, заблудившись в Вырубе, наткнулся на поляну белых грибов. Это было так невероятно, что сперва он решил, что перед ним мухоморы. Но подойдя, он оказался в настоящем грибном царстве. Поляну окружал старый лиственный лес, а на ней росли сотни белых грибов. Тогда Роман боялся подойти к ним, потому что везде, везде торчали коричневые головки, на них можно было наступить. Он долго стоял, завороженно глядя на поляну, потом вытряхнул из своей корзины рыжую груду лисичек и принялся за белые. Он вынимал их руками из земли, клал в корзину и таким образом прокладывал себе дорогу по поляне. На середине поляны корзина оказалась полной. Тогда он снял с себя рубашку и вскоре наполнил и ее. Тем не менее, на поляне осталось еще множество грибов, они торчали то тут, то там, дразня своей крепостью и чистотой. Десятилетний Роман принял тогда ответственное решение: он высыпал грибы из рубашки кучей на середину поляны и стал рвать остальные, складывая в эту кучу. Куча росла, Роману казалось бесконечным это хождение с вырванными грибами в руках к ней, но он трудился как одержимый. Когда он сорвал последний гриб, куча поразила его. Добрых десять ведер вмещала эта коричнево-белая груда. Роман подхватил корзину и побежал на край Выруба, стараясь замечать дорогу. Он бежал и кричал в надежде, что его услышат крутояровские босоногие ребятишки, с которыми он отправился по грибы и от которых оторвался, благодаря своему быстрому негрибному шагу. Но ребята были уже где-то далеко. Никто не отзывался. Наконец маленький Рома выбежал на край, поставил корзину, долгими продолжительными криками вернул ребят. Он показал им корзину и целый день, до самого вечера, они ходили по Вырубу в поисках волшебной поляны. Но старый лес скрыл ее навсегда. А бело-коричневая куча часто потом снилась Роману. Обычно во сне он шел к ней ночью через черный лес и, найдя, долго стоял над серебрящейся под луной грудой…
«И ведь это действительно было, – думал Роман, выдирая из земли гриб и удерживая его на ладони. – И грибы были такие же, и лес тот же. И трава, и воздух. Что же другое? Я? Но вот я испытываю те же чувства, что и двадцать лет назад. Но что же все-таки изменилось? Почему так щемит сердце и так грустно? Оттого, что этого уже не будет? Но ведь будет другое, много другого – радостного, неожиданного, нового. Отчего же мы так жалеем каждое ушедшее мгновенье? Оттого, что уже никогда, никогда не буду я тем десятилетним мальчиком и мир для меня никогда уже не будет так притягателен и, главное, так бесконечно непознаваем, как тогда. Мы не по молодому телу тоскуем, а по незнанию мира, ибо в незнании человек невинен, безгрешен. Рай – это незнание, а незнание – это вечная молодость».