Русская поэзия XIX века. Том 2

Как в сумерки легко дышать на берегу! Померкли краски дня, картины изменились; Ряды больших стогов, стоящих на лугу, Туманом голубым, как дымкою, покрылись. На пристани давно замолкли шум и стук; Все реже голоса доносятся до слуха; Как будто стихло все,- но всюду слышен звук, И тихий плеск воды так сладко нежит ухо. Вот черный жук гудит… вот свистнул коростель… Вот где-то вдалеке плеснулось уток стадо… Пора бы мне домой – за ужин и в постель; Но этой тишине душа моя так рада. И я готов всю ночь сидеть на берегу, И не ходить домой, и вовсе не ложиться, Чтоб запахом травы на скошенном лугу И этой тишиной целебной насладиться. На ширь глухих полей, под тень лесов густых Душа моя рвалась, измучена тревогой,- И, может быть, вдали от горьких слез людских Я создал бы в тиши здесь светлых песен много. Но жизнь моя прошла в заботе городской, И сил моих запас иссяк в борьбе суровой. И вот теперь сюда приплелся я больной. Природа-мать! врачуй и дай мне силы снова!

<1876>

КАЗНЬ СТЕНЬКИ РАЗИНА

Точно море в час прибоя, Площадь Красная гудит. Что за говор? Что там против Места лобного стоит? Плаха черная далеко От себя бросает тень… Нет ни облачка на небе… Блещут главы… Ясен день. Ярко с неба светит солнце На кремлевские зубцы, И вокруг высокой плахи В два ряда стоят стрельцы. Вот толпа заколыхалась,- Проложил дорогу кнут: Той дороженькой на площадь Стеньку Разина ведут. С головы казацкой сбриты Кудри, черные как смоль; Но лица не изменили Казни страх и пытки боль. Так же мрачно и сурово, Как и прежде, смотрит он,- Перед ним былое время Восстает, как яркий сон: Дона тихого приволье, Волги-матушки простор, Где с судов больших и малых Брал он с вольницей побор; Как он с силою казацкой Рыскал вихорем степным И кичливое боярство Трепетало перед ним. Душит злоба удалого, Жгет огнем и давит грудь, Но тяжелые колодки С ног не в силах он смахнуть. С болью тяжкою оставил В это утро он тюрьму: Жаль не жизни, а свободы, Жалко волюшки ему. Не придется Стеньке кликнуть Клич казацкой голытьбе И призвать ее на помощь С Дона тихого к себе. Не удастся с этой силой Силу ратную тряхнуть – Воевод, бояр московских В три погибели согнуть. «Как под городом Симбирском (Думу думает Степан) Рать казацкая побита, Не побит лишь атаман. Знать, уж долюшка такая, Что на Дон казак бежал, На родной своей сторонке Во поиманье попал. Не больна мне та обида, Та истома не горька, Что московские бояре Заковали казака, Что на помосте высоком Поплачусь я головой За разгульные потехи С разудалой голытьбой. Нет, мне та больна обида, Мне горька истома та, Что изменною неправдой Голова моя взята! Вот сейчас на смертной плахе Срубят голову мою, И казацкой алой кровью Черный помост я полью… Ой ты, Дон ли мой родимый! Волга – матушка-река! Помяните добрым словом Атамана-казака!…» Вот и помост перед Стенькой… Разин бровью не повел. И наверх он по ступеням Бодрой поступью взошел. Поклонился он народу, Помолился на собор… И палач в рубахе красной Высоко взмахнул топор… «Ты прости, народ крещеный! Ты прости-прощай, Москва!…» И скатилась с плеч казацких Удалая голова.

<1877>

* * *

Не корите, други, Вы меня за это, Что в моих твореньях Нет тепла и света. Как кому на свете Дышится, живется – Такова и песня У него поется… Жизнь дает для песни Образы и звуки: Даст ли она радость, Даст ли скорбь и муки, Даст ли день роскошный, Тьму ли без рассвета – То и отразится В песне у поэта. Песнь моя тосклива… Виноват в том я ли, Что мне жизнь ссудила Горе да печали?

<1878>

С. ДРОЖЖИН

ПЕСНЯ ШВЕЙ

Усталые пальцы болят, затекли,

Смыкаются очи дремотой.

Т. Гуд

«На дворе уж темно, Дождь стучится в окно, Буйный ветер в трубе завывает. Я привычной рукой Шью, и горькой тоской Моя девичья грудь изнывает. Часто днем голодна, За работой без сна Ночь осеннюю я коротаю, Не смыкая очей, Песню грустную швей От зари до зари распеваю. Шью и шью я, пока Онемеет рука, В жилах кровь пока алая льется, Пока мозг не иссох И последний мой вздох Вместе с жизнью моей не порвется». Так вечерней порой С безысходной тоской Свою песню швея распевала, И другая пред ней Жизнь счастливых людей В ее мрачном углу оживала; Оживала она, Как с глубокого дна Дума новая вдруг подымалась. Ей хотелось иль жить, Иль чтоб жизни всей нить Как-нибудь поскорей оборвалась. Средь мучительных грез Взор мутится от слез И смыкается тяжкой дремотой; С неба зорька глядит, А она все сидит И поет песню швей за работой.

<1875>

МОЯ МУЗА

1

Моя муза родилась в крестьянской избе, Ни читать, ни писать не умела, Только сердце простое имела И, мой славный народ, о тебе Много искренних песен пропела.

2

Моя муза родилась крестьянкой простой И простым меня песням учила, Из деревни родной часто в город большой За собою певца уводила. Когда пели мы с ней, то бедняк забывал Все, что в сердце его наболело, Когда пашню пахал иль железо ковал, С этой песней работа кипела; По селам, деревням, по большим городам Она тихою грустью звучала И участье ко всем горемычным людям У счастливых людей вызывала.

<1875>

* * *

Честным порывам дай волю свободную, Начатый труд довершай И за счастливую долю народную Жизнь всю до капли отдай! Теплой любви – векового призвания - В сердце своем не гаси, Чудною силою – светочем знания Будь на Руси.

<1879>

* * *

Жар весенних лучей И томит и живит, С гор спадая, ручей По каменьям журчит, Старый пахарь межой За сохою идет, А в селе за рекой Кто-то песню ведет. Смотрит весело день На поля и леса, Только облачка тень Бороздит небеса.

<1880>

* * *

Я для песни задушевной Взял лесов зеленых шепот, А у Волги в жар полдневный Темных струй подслушал ропот; Взял у осени ненастье, У весны – благоуханье; У народа взял я счастье И безмерное страданье.

<1891>

* * *

Ценою жгучих слез и муки, Среди томительных ночей, Купил я вас, живые звуки, У бедной родины моей. Не будьте ж в мире сиротами, Идите, скорбные, в народ, Который чуткими сердцами Вас приласкает и поймет.

<1892>

Д. САДОВНИКОВ

* * *

Из-за острова на стрежень, На простор речной волны Выбегают расписные, Острогрудые челны. На переднем Стенька Разин, Обнявшись с своей княжной, Свадьбу новую справляет И веселый и хмельной. А княжна, склонивши очи, Ни жива и ни мертва, Робко слушает хмельные, Неразумные слова. «Ничего не пожалею! Буйну голову отдам!» – Раздается по окрестным Берегам и островам. «Ишь ты, братцы, атаман-то Нас на бабу променял! Ночку с нею повозился – Сам наутро бабой стал… Ошалел…» Насмешки, шепот Слышит пьяный атаман – Персиянки полоненной Крепче обнял полный стан. Гневно кровью налилися Атамановы глаза, Брови черные нависли, Собирается гроза… «Эх, кормилица родная, Волга – матушка-река! Не видала ты подарков От донского казака!… Чтобы не было зазорно Перед вольными людьми, Перед вольною рекою,- На, кормилица… возьми!» Мощным взмахом поднимает Полоненную княжну И, не глядя, прочь кидает В набежавшую волну… «Что затихли, удалые?… Эй ты, Фролка, черт, пляши!… Грянь, ребята, хоровую За помин ее души!…»

<1883>

А. БОРОВИКОВСКИЙ

К СУДЬЯМ

Мой тяжкий грех, мой умысел злодейский Суди, судья, но проще, но скорей: Без мишуры, без маски фарисейской, Без защитительных речей… Крестьянскую дерюгу вместо платья Одев и сняв «преступно» башмаки, Я шла туда, где стонут наши братья, Где вечный труд и бедняки. Застигнута на месте преступленья, С «поличным» я на суд приведена… Зачем же тут «свидетели» и «пренья»? Ведь я кругом уличена! Оставь, судья, ненужные вопросы… Взгляни – я вся в уликах: на плечах Мужицкая одежда, ноги босы, Мозоли видны на руках. Тяжелою работой я разбита… Но знаешь ли, в душе моей, на дне, Тягчайшая из всех улик сокрыта: Любовь к родимой стороне. Но знай и то, что, как я ни преступна, Ты надо мной бессилен, мой судья… Нет, я суровой каре недоступна, И победишь не ты, а я. «Пожизненно» меня ты погребаешь, Но мой недуг уж написал протест… И мне грозит – сам видишь ты и знаешь Лишь кратковременный арест… А я умру все с тою же любовью… И, уронив тюремные ключи, С молитвою приникнут к изголовью И зарыдают палачи!…

<1877>

П. ЯКУБОВИЧ

ПАДАЛЬ

Было ясное утро. Под музыку нежных речей Шли тропинкою мы; полной грудью дышалось. Вдруг вы вскрикнули громко: на ложе из жестких камней Безобразная падаль валялась… Как бесстыдная женщина, нагло вперед Обнаженные ноги она выставляла, Открывая цинично зеленый живот, И отравой дышать заставляла… Но, как будто на розу, на остов гнилой Небо ясно глядело, приветно синея! Только мы были хмуры, и вы, ангел мой, Чуть стояли, дрожа и бледнея. Рои мошек кружились вблизи и вдали, Неприятным жужжаньем наш слух поражая; Вдоль лоскутьев гнилых, извиваясь, ползли И текли, как похлебка густая, Батальоны червей… Точно в море волна, Эта черная масса то вниз опадала, То вздымалась тихонько; как будто она Еще жизнию смутной дышала. И неслась над ней музыка странная… Так Зерна хлеба шумят, когда ветра стремленьем Их несет по гумну; так сбегает в овраг Говорливый ручей по каменьям. Формы тела давно уже были мечтой, Походя на эскиз, торопливо и бледно На бумагу набросанный чьей-то рукой И закинутый в угол бесследно. Из-за груды каменьев на смрадный скелет Собачонка глядела, сверкая глазами И как будто смакуя роскошный обед, Так не вовремя прерванный нами… И, однако, и вам этот жребий грозит - Быть таким же гнилым, отвратительным сором, Вам, мой ангел, с горячим румянцем ланит, С вашим кротко мерцающим взором! Да, любовь моя, да, мое солнце! Увы, Тем же будете вы… В виде столь же позорном, После таинств последних, уляжетесь вы Средь костей, под цветами и дерном. Так скажите ж червям, что сползутся в свой срок Пожирать ваши ласки на тризне ужасной, Что я душу любви моей мертвой сберег, Образ пери нетленно прекрасный!

<1880>

* * *

Я пою для тех, чьи души юны, Кто болел, как за себя, за брата. Музой был мне сумрак каземата, Цепь с веревкой – лиры были струны. Вам заботы об искусстве строгом, Вам, певцы любви и ликованья! Я пою великие страданья Поколенья, проклятого богом.

<1884>