Русские адмиралы — герои Синопа

Флагманы синопа

адмирала позволила справиться с потоком раненых в результате бомбардировки¹.

6 апреля Нахимов рапортовал Д.Е. Остен-Сакену о том, что с начала обороны на изготовление мешков для земли израсходовали основные запасы парусины и других материалов, так что остались только запас новой парусины и по одному комплекту парусов на кораблях, фрегатах и пароходах. Адмирал просил утвердить эти расходы^{912 913}. Видимо, Остен-Са-кен не принял решения, и 7 апреля адмирал рапортовал М.Д. Горчакову:

«При крайней поспешности, с которой воздвигались укрепления Севастополя предместником моим вице-адмиралом Станюковичем, а потом и мною, согласно словесному разрешению г. главнокомандующего было дозволяемо отпускать на шитье мешков, которых по настоящее время сделано 4 999 429, необходимых материалов, как то: сперва парусина старая, потом парусина с судов, парусина новая, подкладочный холст, равендук и пр., как изволите усмотреть из прилагаемой ведомости.

Не имея на это письменного разрешения, я почтительнейше прошу в. с-во снабдить предписанием и о расходовании упомянутых материалов»⁹¹⁴.

Горчаков в ответ предложил указать, каковы расходы материалов до и после 9 марта. Только 4 мая Нахимов смог указать, что с 17 сентября 1854-го по 9 марта 1855 года на 386 945 мешков израсходовано 1 301 475 аршин материалов, а с 9 марта по 23 апреля 1855 года — 208 010 мешков при расходе 583 800 аршин материалов⁹¹⁵.

Иссякали не только материальные запасы, таяли и ряды моряков. Один из участников обороны Севастополя вспоминал о периоде после второй бомбардировки: «...Мы подходим, кажется, к той критической минуте, где вся физическая и нравственная сила уступит страшному везде утомлению и отсутствию надежды на помощь. Чем и когда все это кончится, то знает один бог, но невозможно, чтобы конец этот не был близок. Цифра моряков, стоящих еще на ногах, тает каждый день, а в присутствии этих героев заключается залог существования Севастополя; эту истину можно сказать по совести, без всякого пристрастия, потому что на это есть сотни доказательств. Собственно материальные средства тают еще скорее, чем прибывают: сделайте отсюда логическую посылку и посудите, что нам угрожает»⁹¹⁶. Автор удивляется тому, ка-

к им чудом еще что-то уцелело под обстрелом и почему в столице не ясно, что силы Севастополя истощаются и ему требуется подкрепление, позволяющее произвести наступление.

Особенное внимание неизвестный автор письма уделил роли П.С. Нахимова в обороне: «...Смело могу уверить вас, что надобно близко пожить от этого человека, чтобы оценить его вполне и узнать, до какой степени он человек необыкновенный и замечательный. Немного суровая оболочка, в которую, кажется, намеренно облекается его характер, обманывала и до сих пор обманывает весьма многих, даже самых умных и проницательных людей; потому я вполне убежден, что он далеко не разгадан. Мне кажется, что Павлу Степановичу можно даже сделать упрек в том, что он сам не хочет дать свободы всему объему своих способностей, он как-то упорно ограничивает себя ролью безусловного и даже иногда безмолвного исполнителя, будто бы умеющего только стоять и умирать, и постоянно отрицает в себе право судить о чем-либо другом, кроме морского дела. Между тем в разговорах со своими, к числу коих я горжусь быть причисленным, он становится иногда другим человеком, являются проблески столь быстрой, строго логической оценки обстоятельств, совершенно разнородных, иногда столь остроумные или иронические замечания, что невольно ожидаешь полного выражения невысказанного еще мнения, но иногда так же скоро снова является обычная оболочка, так что часто начатая мысль окончательно высказывается в последующем разговоре. Нахимова нельзя судить не только с первого раза, но даже с десятого, если какое-либо особенно удачное обстоятельство не выставит характера его в настоящем свете, в особенности теперь — при беспрестанных, не умолкающих ни день, ни ночь тревогах и беспокойстве. Нельзя иметь верного понятия о том, как Павел Степанович умеет быть умен и мил, когда того захочет и когда не стесняют его отношения к тому лицу, с которым он говорит. Надобно иметь в виду, что Нахимов не имел и не имеет другой семьи, кроме своего Черноморского флота, что он все остальное считает для себя если не чуждым, то, по крайней мере, неинтересным и недоступным, так что нельзя и ожидать, чтобы все неморяки ценили его так, как должно и можно. К тому же, он слишком мало льстит всякого рода основательным и неосновательным самолюбиям и, по-видимому, столь же мало дорожит посторонними для него мнениями. Вследствие сего, сколько мне кажется, только огромная его слава и невыразимо великое к нему доверие всех неискусников и нижних чинов всякого рода оружия освобождают его от всякого рода критик и порицаний» ¹.

==2^.

«Я уже имел случай неоднократно выказывать, как меня удивляли собственно административные распоряжения Павла Степановича. Я удивлялся, пока не понял, что не вполне оценивал человека. Теперь же удивляюсь только свежести, быстроте и логичности его распоряжений, когда вспоминаю, в какие тревожные и озабоченные минуты выпрашиваются у него различные подписи и разрешения. Правда, что Павел Степанович мне беспрестанно, смеясь, говорит, что он всякий день готовит материалы для предания его после войны строгому суду за бесчисленные отступления от форм и разные превышения власти и что он уже предоставил все свое имущество на съедение ревизионных комиссий и разных бухгалтерий и контролей. Почти наверное П.С. прав, и вы сами знаете, что иначе и быть не может, но дело в том, что все идет, движется и удостоверяется, и все исключительно чрез Нахимова и его собственное управление... Вообще, любопытно видеть вблизи и на самом деле стройность и полноту нашей морской администрации, несмотря на все ее недостатки. У моряков решительно нет ничего невозможного, и все здесь так ясно и сильно воодушевляется душою и волею Нахимова, что невозможно не сознать вполне, что он действительно олицетворяет настоящую севастопольскую эпоху. Ни я, ни все наши товарищи по морскому ведомству не понимают, что было бы и могло бы быть без него — о чем ни заговорите. В тех обстоятельствах, где вопрос идет о настоящем деле, Нахимов везде. Где нужна энергия воина, где может явиться сочувствующая душа и заботливость сердца, везде и всегда он первый и часто единственный. Я уверен, что когда-нибудь вполне оценят заслуги и высоконравственные достоинства этого редкого человека»¹.

Тот же автор обратил внимание адресата на то, что и Меншиков, и сменивший его Остен-Сакен признавали нравственное преобладание моряков и отдавали им честь и славу защиты Севастополя. С приездом Горчакова штаб Южной армии, прибывший с ним, считал себя выше прежнего руководства и был уверен в победе. Об этом гласил и приказ Горчакова от 8 марта, который ободрил всех. Однако вскоре необычные условия обороны стали проясняться перед прибывшими: «...Нахимов, знавший положение дел в настоящем их виде и не заблуждавшийся насчет опасности, нам предстоящей, с самого начала сколь возможно осторожнее предостерегал от обещаний насчет успеха и постепенно, как тогда, так и теперь, убеждал в необходимости действовать наступательно, чтобы пользоваться единственною, быть может, минутою и не терять людей даром, пока они стоят, сложа руки. Ему ответствовали обещаниями и отзывом о необходимости выждать подкреплений. Пока ждали — открылась бомбардировка и из пришедших новых войск положили почти дивизию. Тут последовала разительная перемена: бомбардировка открыла глаза. Никогда при кн. Меншикове не стали так отчаиваться в успехе, как теперь, и ныне даже оптимисты не видят ничего, кроме отсрочки падения нашего чудного Севастополя. Трудно, почти невозможно винить кого-либо: ясно, как день, что никто не знал и не воображал, что такое Севастопольская война. Теперь вопрос делается так прост и осязателен, что и я, невоенный, понимаю затруднения. Да и трудно не понять, что без пороха, без снарядов и при ежедневном уменьшении войска можно только стоять, чтобы не рисковать честью и судьбою. Чем это кончится, конечно, определить нельзя. Конечно, Севастополь держится еще сильно и стойко, но устоит ли он против медленной смерти, подготовляемой ему неприятелем? Дай Бог, дай Бог! Как бы то ни было — среди всех этих обстоятельств наши моряки стали в тень, приличия в отношении к ним соблюдаются со стороны всех, конечно; это в порядке вещей: кругообращение есть назначение колеса фортуны. Все наши моряки — от первого до последнего — более скромны, чем когда-либо, вполне убеждены, что справедливость будет отдана вполне впоследствии., когда самолюбие других будет удовлетворено. Тем не менее, чрезвычайно больно видеть, что в подобное критическое время есть еще место для мелких вопросов самолюбия...»¹

Производство в адмиралы не изменило характера деятельности моряка. В приказе от 12 апреля П.С. Нахимов отмечал, что его успех — следствие героизма адмиралов, офицеров и матросов:

«Геройская защита Севастополя, в которой семья моряков принимает такое славное участие, была поводом к беспримерной милости монарха ко мне, как к старшему в ней. Высочайшим приказом от 27-го числа минувшего марта я произведен в адмиралы. Завидная участь иметь под своим начальством подчиненных, украшающих начальника своими доблестями, выпала на меня.

Я надеюсь, что гг. адмиралы, капитаны и офицеры дозволят мне здесь выразить искренность моей признательности сознанием, что, геройски отстаивая драгоценный для государя и России Севастополь, они доставили мне милость незаслуженную!

Матросы! Мне ли говорить вам о ваших подвигах на защиту родного нам Севастополя и флота? Я с юных лет был постоянным свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию; мы сдружились давно; я горжусь вами с детства. Отстоим Севастополь, и, если богу и императору будет угодно, вы доставите мне случай носить флаг на грот-брам-стеньге с тою же честью, с какою я носил его, благодаря вам, и под другими .клотиками; вы оправдаете доверие и заботу о нас государя и генерал-адмирала и убедите врагов православия, что на бастионах Севастополя мы не забыли морского дела, а только укрепили одушевление и дисциплину, всегда украшавшие черноморских моряков.

Рекомендую всем частным начальникам приказ сей прочесть при собрании своих команд»¹.

Адмирал также продолжал открыто ходить по укреплениям под пулями. За то и любили его подчиненные, особенно моряки.

П.И. Аесли 7 апреля писал родным: «...От души желал бы, чтоб наш Павел Степанович остался жив и невредим, потому что никто не был столько под пулями и бомбами, сколько он; где только самый большой огонь, то он туда и лезет, поэтому можно твердо верить, что кому суждено остаться живым, то тот останется. Решительно нужно удивляться смелости и хладнокровию этого человека; даже не моргнет глазом, даже если бомба разорвется у него под носом...»^{917 918}

18 апреля он же писал об участии адмирала в похоронах лейтенанта А.А. Бутакова и его авторитете среди моряков. Сам адмирал нес гроб лейтенанта до пристани. Это было весьма необычно, и Аесли считал, что только Нахимов в состоянии оценить труды севастопольцев⁹¹⁹.

Записная книжка адмирала за 1854—1855 годы полна записей по самым разным вопросам, которые ему приходилось разрешать⁹²⁰.

Немало усилий отнимали бумажные дела, с которыми моряк справлялся хуже, чем с управлением парусами и делами обороны. Стараясь до минимума сократить бюрократическую переписку, Нахимов стремился быстро решать вопросы. Здоровье его было далеко от идеального. Адмирал страдал различными припадками. Боли в желудке, рвота, головокружение вплоть до обморока мучали его⁹²¹. Сказывались и застарелая болезнь, и тяготы службы. Однако моряк не показывал виду, продолжая ежедневные объезды позиций и занимаясь десятками различных дел.

Не отходил Нахимов и от интересов флота, следил за его действиями. 7 апреля он в приказе сообщал о методе тушения зажигательных ракет, разработанном Г.И. Бутаковым, и рекомендовал использовать его на судах эскадры⁹²².

С началом весны пришла опасность эпидемии. 21 марта Б.П. Мансуров рапортовал Великому князю Константину Николаевичу, что Нахимов добивается отправки максимального числа раненых, число которых все нарастало, на Северную сторону, где их в теплое время года можно было разместить на кроватях в палатках. По приказу вице-адмирала в Екатерининском дворце у Графской пристани организовали новое отделение лазарета для офицеров. Сам он лично посещал на Северной стороне тяжело раненного мичмана Шкота и принял его на свое попечение. Нахимов настаивал на эвакуации из Севастополя вдов, жен и детей защитников. Однако здесь Мансуров столкнулся с трудностями, ибо привыкшие к опасности женщины отказывались покидать город¹.