Русские не сдаются!
Шрифт:
— Как капитан корабля, я, конечно, осуждаю ваши действия, — начал, по моему мнению, с неправильного разговор француз. — Особенно за то, что произошло в моей каюте, за что я и приказал вас связать.
— Если вы решили высказать своё осуждение тому, кто войну и смерть предпочитает бесчестию и позору, то наш разговор теряет всякий смысл. Русский корабль даже в безнадёжной ситуации должен вывешивать лишь только такую очерёдность сигналов: «Погибаю, но не сдаюсь!» [с современной того времени системе знаков это было бы невозможно. Прямо сейчас Калмыков разрабатывает новую, более совершенную систему сигналов для флота].
Я сделал паузу, изучая реакцию капитана, или бывшего капитана. Он
— И даже если это не ведёт к победе, если корабль будет потоплен или велика вероятность, что будет взят на абордаж, иначе никак нельзя, — продолжал я отчитывать французского капитана. — В таком случае сопротивление никогда не бывает бесполезным. Это урок, назидание для других кораблей русского флота. Это честь и достоинство Андреевского флага. Если сдаётся один, то другие могут также подумать, что это возможно. А это невозможно! Но как вы оцениваете то, что случилось в у вас в каюте?
Мне было важно узнать, за что я был связан и даже побит.
— Не хочу я вспоминать про каюту, иначе нам предстоит с вами сильно рассориться. А в остальном… Слова правильные.
Дефремери посмотрел на меня с нескрываемым удивлением и интересом. Он хотел всё хотел что-то ответить, но сдерживался. Может быть, я что-то говорил, что в этом мире ещё не принято? Но не могу представить, чтобы на заре становления русского флота, при Петре Великом, нашлись бы те корабли, которые стали бы сдаваться шведам. Капитаны тех кораблей, да и вся команда, при одной мысли о сдаче врагу уже могли фантазировать, каково это, на колу русском сиживать.
Даже в самой безнадёжной ситуации во время Северной войны находились возможности, решения, которые в итоге приводили к победе молодого, неокрепшего, наспех построенного флота России. Корабли таскали порой и волоком, чтобы появиться в неожиданных для противника местах.
Так что я не за пафос, не за громкие слова. Я за науку, на которой будут учиться новые гардемарины. За то, чтобы во всём мире знали, что русский флот не менее мужественный, а то и более стойкий, чем флоты других стран.
Та же Голландия… Ведь сколько гибло голландских кораблей в мировом океане, пока они выбивали своё место под солнцем у Португалии и Испании! В экспедицию отправлялось по пять флейтов, а возвращалось два. И это был успех по меркам Голландии. И уже скоро испанцы и португальцы знали, что если видят на горизонте паруса голландских кораблей, то нужно быть уверенными: бой будет суровым, и далеко не факт, что победа останется за первооткрывателями мирового океана.
— Я лишь не верю, что между Францией и Россией возможна война. Именно с убеждением того, что я не могу допустить этой войны, я и отправлялся на французский «Ахилл», — оправдывался бывший капитан фрегата Митава. — Я к вашим услугам, сударь. Понимаю, что поступил с вами бесчестно. Сочтете нужным, готов дуэлировать. Но более попрошу не оскорблять меня бесчестием. Я принял и понял, что вы думаете. И… благодарен даже, что Митава осталась в русском флоте
Я посмотрел на француза с пониманием, что так и не удосужился уточнить в подробностях, что произошло на фрегате с тем — ещё не мной, а с настоящим гвардейским унтер-лейтенантом. Почему он, то есть я оказался связанным. И он явно не хочет отвечать. А я не могу напрямую спросить, чтобы не вызвать подозрений.
Я знал уже, что таким, связанным, меня вынесли на палубу из каюты капитана фрегата. Причём это произошло в тот момент, когда сам капитан, ныне стоящий передо мной, отбывал с той миротворческой миссией, о которой сейчас упомянул, на линейный корабль французов «Ахилл».
— Я хотел скрестить с вами шпаги. Но ныне даже моя судьба окончательно не
решена. Возможно, по прибытию в Петербург меня арестуют за бунт. Если вы человек чести, а я склонен в это верить, то сделайте всё, чтобы ни я, ни мои люди, ни те мичманы, которые предпочли не подчиниться вашему приказу, но сохранить свою честь… чтобы все мы не имели пятен и обвинений в преступлениях.— И я это сделаю. Честь имею! — решительно сказал француз.
А я в очередной раз убедился, что в мире крайне мало однозначных злодеев или однозначных героев. У каждого может быть свой скелет в шкафу, свои тараканы в голове. Одна и та же проблема может рассматриваться с такого количества ракурсов, что и в самом простом и славном деле найдётся место и для бесчестия.
Француз ушёл. Видно было, что этот разговор ему дался нелегко. Уж больно много он сделал признаний, по сути, принимая свою вину. Может быть, ещё послужит Отечеству? На месте тех, кто принимает решения, я бы направил Дефремери, как и других европейцев, в Чёрное море или в Каспийское. Думаю, верю в это, что этот француз ещё может показать пример мужества и героизма. [В реальной истории Дефермери, действительно, показывал образец мужества во время русско-турецкой войны]
Француз ушел, Кашин не вернулся с кофе. На этом корабле был ворчливый кок, который считал, что раз он специализируется на кухне для капитана, то неприкасаемый и может крыть матом моих людей. Ссориться с еще одним морским офицером, а капитан всяко за своего кока заступится, я не хотел. Так что пока откупался. Вот и кофе будет стоить аж полушку. Уверен, что за такие деньги в Петербурге в трактире можно даже и хорошо пообедать. Но, как говорится, не хочешь кофе за такую цену, походи по кораблю, приценись, у кого дешевле.
Я залез рукой в свою суму, что таскал неизменно, опасаясь оставлять все золото… нет, не в каюте, если бы. Мы спали в кубрике, где только ящиками было огорожено пространство от спальных мест матросов. И то спали… Я еще, да. А вот мои солдаты — лишь по очереди.
— И что ты скрываешь, Апраксин? — прошептал я себе под нос, рассматривая богато украшенную серебряную табакерку.
Сразу, как только я принял подарок для некоей дамы от Степана Федоровича Апраксина, вспомнился фильм про гардемаринов, третья часть. Там так же, но во времена Семилетней войны, уже будучи фельдмаршалом и командующим русскими войсками, Апраксин получал некие послания от врагов России. Еще я вспомнил про бездействие Андрея Ивановича Ушакова, главы Тайной канцелярии, во время елизаветинского переворота. Апраксин ведь не только пасынок Ушакова, а еще и друг Бестужева-Рюмина, будущего вице-канцлера, который и сейчас не последний человек.
Интриги…
Я крутил табакерку и так и эдак, но не находил чего-то несоответствующего. Впрочем…
Я взял нож и все-таки решился сковырнуть донышко. Оно было запаяно как-то… Ну не так, бросилось мне в глаза после десятиминутного осмотра вещицы некое несоответствие общему виду изделия.
Особого труда сорвать припой… Свинца? Вот же, сразу и не понял. Так что, да, я на правильном пути. Отковырнув дно, внутри, как и ожидалось, я увидел…
— Ах ты! Мразота! — выругался я на Апраксина.
И сразу-то неприятно сложилось моё знакомство с этим человеком, но сейчас… И что мне с этим делать?
Я развернул кусочек пергамента, буквально десять на пять сантиметров, туго свернутый в трубочку. Французский язык… Сработал триггер на врага и пришлось потратить некоторое время, чтобы унять свой импульсивный организм, начавший пускать в кровь разные гормоны. Я сжал кулак. Хотелось чуть ли не начать требовать разворачивать корабль, чтобы вернуться и… Что? В морду дать Апраксину? Тоньше нужно действовать, намного тоньше!