Русские не сдаются!
Шрифт:
И многое успел сделать великий правитель, заложивший основы Русской Империи европейского образца. И дом построил, да не один, а целую империю выстроил. Вот, как видно, и дерево вырастил. А вот то, что сына не воспитал — конечно, беда для Российской империи.
— Сударь, нам дальше, — невозмутимым тоном сказал ливрейный лакей, указывая рукой направление.
— Вы первый. Укажите мне путь! — сказал я как можно более настойчивым тоном.
Дело в том, что слуга предложил мне проследовать через одну из шутейных скамеек. Ту самую, пройти мимо которой невозможно, чтобы поднятые фонтанчики воды не окатили проходящего.
Неприятно, что вот так
— Прошу следовать за мной! — скрывая недовольство, сказал слуга, обходя стороной ту самую скамейку.
А то я никогда в будущем сам так не подтрунивал над людьми, которые не знают Петергофа! Вот теперь и не купился, стал обходить скамейку.
Я думал, что мне ещё раз предложат присесть на одну из шутейных скамеек, которые также обливаются водой, если только на них взгромоздиться. Но нет, больше попыток меня вымочить не предпринималось. Не думаю, что такой цели не стояло — как знать, возможно, она пока одна такая, эта скамейка.
Меня вывели на самую набережную у дворца. Тут стоял большой шатёр, или скорее белоснежный навес, вокруг которого так и вились различные карлики, хромые, а ещё один старичок. Может, этому мужчине и не было столь много лет, чтобы назвать его истинным стариком, уж я-то знаю, что такое старость, но, порой стареют люди не столько из-за возраста, сколько из-за жизни тяжёлой, нелепой, полной унижения.
— Господин унтер-лейтенант Измайловского полка, Норов Александр Лукич! — громогласно представил меня сопровождающий лакей.
Толпа шутов расступилась, и моему взору открылась картина: на огромном стуле сидела огромная женщина, смуглая, с неприбранными, но явно расчёсанными чёрными, как воронье перо, волосами. Рядом восседал граф Бирон, на стульчике.
Пришло в голову сравнение, что государыня — словно в кресле, а вот граф сидит на табуретке. Внутри себя я улыбнулся, представив Бирона в майке-алкоголичке и протертых трениках.
Недалеко от них стояла старушка, что-то притопывая и махая руками. Из обрывочных фраз, что доносились до меня, я понял, что она рассказывает какую-то сказку. Или даже показывает её в лицах.
— Пошла вон! — произнесла императрица.
Рассказчица проявила удивительную для старческого возраста гибкость, отвешивая поклон, после чего стоящий рядом с ней лакей подал ей серебряный рубль, и она спешно, семеня маленькими ножками, ретировалась.
Рубль за сказку? А неплохая работа, учитывая то, что нынешний рубль — валюта куда как весомее, чем будет даже лет через сорок.
Я поклонился, несколько копируя поклон бабки, лишь немного левую ногу поставив впереди. Примера больше было не у кого взять, но получилось что-то вроде приветствия, как показывают в фильмах про мушкетеров. За тем исключением, что шляпы с пером на мне нет, вот и махать нечем. Хотя… Нет, наверняка императрица не поймет юмора, если я начну махать перед ее лицом своим париком.
— Ну, говори, красавец, что же ты эдакого сотворил, что предо мной стоишь! — повелела государыня.
— Ваше Императорское Величество! — вложив в приветствие сколько мог почтительности, я начал свой рассказ.
Да… Оскара мне! Я и показывал злобных французов, имитировал удар шпаги и кривлялся, изображая предсмертные хрипы врага. Доходил до откровенной грязи в своем повествовании. Но… государыня смеялась, порой хлопала в ладоши. Вот и приходилось скатываться в такую пошлость, например, описывать, как француз умирал. Но… минута у
императрицы всей жизни стоит. И свои плюшки я так и не получил. Может, этим рассказом я из полковника стану бригадиром? Для начала нужно, правда, стать еще полковником.Кстати, Юрий Федорович Лесли из полковника получил чин генерал-майора. Перешагнул, стало быть, через ступень. Значит, за особые заслуги. Стоит ли мне подобного ждать?
— Ай, молодец, како справно рассказываешь! Надо будет когда еще тебя звать! — рассмеявшись, говорила государыня. — Но то хорошо, иное спытаю… У тебя, граф…
Лицо императрицы резко стало серьезным. Пропал игривый настрой и у меня. Между тем, не дожидаясь ответа Бирона, сама государыня продолжила:
— Так что? Чем же награждать тебя? Чинами, землями? Или невестой справной с приданным добрым? — Анна Иоанновна оперлась на подлокотники своего трона и чуть приподнялась. — Али казнить, как негодника, преступившего закон? А что, граф Бирон, а не забрать ли нам жалование у Тайной канцелярии, у Андрея Ивановича Ушакова? Не провести ли дознание самим?
А может, так оно и было, и нынче государыня изволит веселиться? Показывает уже собственные актерские данные? И, как бы сказал Станиславский: «Верю!» Неизвестно почему, но я верю, что про казнь тут всерьез. Для меня это серьезно, для повелительницы — веселье.
Есть у меня такое убеждение, что если государыня веселится, то обязательно кто-то должен заплакать. Может, не прямо так и зарыдать, но огорчиться — точно. У императрицы явно специфическое чувство юмора, в основе которого лежит унижение людей.
Я напрягся. А когда увидел, как не под конвоем, а, скорее, в сопровождении двух лакеев идет бывший капитан фрегата «Митава» Пьер Дефремери… Напряжение чуть не переросло в панику. Стало понятно, что спектакль только начинается. А что в эпилоге пьесы? Не любезная ли просьба палача прибрать мои все еще длинные волосы, чтобы удобнее рубить было?
Я взял себя в руки, постарался отринуть все эмоции. Внешне точно не проявлял никакого беспокойства. В таких ситуациях нельзя показывать волнение. Те, кто устраивает подобные спектакли, ждут именно такой реакции, и режиссера постановки я не намерен был этим радовать.
Греет лишь только уверенность в своей правоте, непогрешимости. Даже если сейчас француз начнёт рассказывать о моей вине, никаких импульсивных слов или поступков быть не должно.
А то, что он станет это делать, — я уже был уверен. Понурый взгляд, стыдливый, такой бывают у человека, преступившего свои же принципы, сломленного. Он шел и не смел посмотреть на меня, хотя я и пробовал поймать взгляд Дефремери.
— А теперь расскажи-ка, Петруша-француз, за что ты связал Норова, и что, по твоему разумению, случилось на фрегате! Давай же! Что уже рассказывал, то и повтори. А то нынче унтер-лейтенант награды ждет… Пусть уже дождется!
Глава 19
Тот, кто добр, — свободен, даже если он раб; тот, кто зол, — раб, даже если он король
Аврелий Августин
Петергоф
19 июня 1734 года
— Выходит… Что за дело ты избил и связал моего гвардейца? — спрашивала Анна Иоанновна француза, но не сводила при этом с меня глаз.
Императрица изучала мою реакцию на свои слова. И это было несколько странновато. Ведь если француз утверждает, что связал меня за то, что я, якобы ругал императрицу, а я не могу его слова назвать ложью… Собственно, а почему же не могу?