Русский романтизм

вообще всякий, у кого можно установить идеализм мировоз-

зрения. Само собой разумеется, что „идеалистические порывы"

еще не позволяют говорить об „идеалистическом мировоззре-

нии", а, между тем, и эти порывы, н а с т р о е н и я точно

также определяются у нас словом романтизм вслед за знаме-

нитой в свое время тирадой Белинского, воспевавшего роман-

тизм, как „желание, стремление, порыв, чувство, вздох, стон,

жалобу на несовершившиеся надежды, которым не было имени,

грусть по утраченном блаженстве, которое бог знает в чем

состояло; мир, чуждый всякой действительности, населенный

тенями и призраками... унылое, медленно текущее настоящее,

которое оплакивает прошедшее и не видит перед собой буду-

щего... любовь, которая питается грустью, и которая без гру-

сти не имела бы, чем поддержать свое существование". От-

сюда легко было сделать вывод о романтизме, как о своего

рода болезни переходного возраста, свойственной и творчеству

отдельных поэтов, и целым литературам на определенной ста-

дии их развития. С этими двумя характеристиками романтизма

и орудовала, главным образом, наша, а отчасти и западно-

европейская критика: и не мудрено, что в число романтиков

у нас попали и Алексей Толстой, и Полонский, и Гоголь,

и Лермонтов, и Бакунин, и К. Леонтьев („философ реакцион-

ной романтики"), и Достоевский („представитель подлинно-

русского романтизма"), и даже Л. Н. Толстой (по суждениям

С е й л ь е р а и др.), и даже Островский („романтик быта"), не

говоря уже о Горьком, Л. Андрееве и символистах, которые

так и остались с укрепляющейся за ними кличкой „нео-роман-

тиков".

Лишь в сравнительно недавнее время обозначилась тен-

денция пользоваться словом романтизм для наименования опре-

деленного литературного стиля. В обиходе русской науки

о литературе термин „стиль" еще только прививается, не

вытеснив старого и более популярного термина „направление":

„направления" же в литературе принято было характеризовать

не столько на основании свойственных им художественных

приемов, сколько опять таки на основании „мировоззрения"

и „настроений". Разумеется, художественный стиль — сово-

купность этих приемов — обыкновенно связан с соответствен-

ными настроениями, определяется соответственным мировоз-

зрением: но обратный порядок не обязателен: идеалистическое

настроение может не требовать для своего выражения непре-

менно романтического стиля. Нужно же, наконец, признать,

что возможны многочисленные разновидности „идеалистиче-

ских мировоззрений" и еще более „настроений", и загонять их

в одну ограду „романтизма" неосновательно, если хочешь

разобраться в явлениях и распределить их по различию их

примет. Здесь то и возникает вопрос, до сих пор не решен-

ный: есть ли романтический стиль — явление, свойственное опре-

деленной эпохе, закрепляемое, хотя бы приблизительно, опре-

деленными хронологическими рамками — или об этих рамках

еще говорить преждевременно, эпоха романтического стиля

еще не изжита и, например, у нас — Брюсов, Блок, Андрей Бе-

лый— завершают „ту поэтическую традицию романтизма! ко-

торая вытеснила в русской поэзии XIX века традицию Пуш-

кина и его предшественников — Державина и Ломоносова"

(Жирмунский).

Вопрос остается пока открытым. Следуя западно-европей-

скому примеру и прислушиваясь к голосу старых читателей

и критиков, историки новой русской литературы обратились

пока к изучению русского романтизма первой половины

XIX века и за последние 16 — 20 лет здесь кое-чего достигли.

Что же мы знаем сейчас о русском романтизме? Немного,

но все же значительно больше того, что могла сообщить

своим читателям авторитетная некогда „История русской лите-

ратуры" А. Н. П ы п и н а. Для нее русский романтизм был

представлен, согласно традиции, деятельностью Жуковского,

несмотря на имевшиеся уже оговорки Т и х о н р а в о в а,

Жданова и др., в 1904 г. получившие широкое развитие

в известной книге А. Н. В е с е л о в с к о г о , после которой

говорить о Жуковском, как о типичном романтике, уже не

приходится. Перечисление Жуковского из романтиков в группу

сентименталистов Карамзинской школы заставило пересмотреть

вопрос о романтизме в русской литературе наново, попытаться

узнать о нем из отзывов и суждений современников — изучить

и самый материал и при этом в единственно верном в деле

изучения литературных стилей направлении, т. е. углубляясь

в толщу явлений, исследуя м а с с о в у ю л и т е р а т у р у , или,

по крайней мере, хотя бы отдельных ее представителей, так

называемых в т о р о с т е п е н н ы х п и с а т е л е й . Таким путем

и пошли Н. К. Козьмин, И. И. З а м о тин, П. Н. С а ку-

ли н, В. И. Р е з а н о в и др., извлекая из мрака забвения

литературные образы Полевого, Марлинского, Одоевского

и других, в свое время занесенных авторитетной критикой

в индекс запрещенных для интеллигентного читателя дра-

матургов, поэтов и повествователей. Накопилось их, нужно

сказать, немало: ни одна литературная история не знала,

пожалуй, такого большого количества „забытых", как рус-

ская. Судьба того или иного нашего писателя XIX века

в истории сплошь да рядом определялась тем приговором,

который во время оно был произнесен над ним Белинским

или Добролюбовым, „Историкам литературы" долго не при-