Русский романтизм

которых с конца 20-х и с начала 30-х годов возрастало резко,

по сравнению с предыдущими моментами жизни русской лите-

ратуры, и которые, именно как особая группа, трактуются

русской критикой 30—40-годов (Киреевский, Шевырев, Ники-

тенко, Катков и др.). Это кн. 3. А. Волконская, М. Лисицына,

Н. С. Теплова, гр. Е. П. Растопчина, К. К. Павлова, М. С.

Жукова, Е. А. Ган (Зенеида Р—ва), гр. С. Ф. Толстая, Е. В.

Кологривова (Фан-Дим), Е. И. Вельтман-Кубе, А. Я. Мар-

ченко (Т. Ч.) и другие, деятельность которых простирается

от „эпохи романтизма" в следующие десятилетия, иногда

сохраняя, иногда теряя свой первоначальный характер.

Группы — в том смысле, в каком составляли ее, например,

любомудры, женщины-писательницы не образуют, но деятель-

ность их объединяется не только кругом родственных идей,

но и родственными литературными приемами. Мы имеем

в данном случае, во-первых, известную аналогию соответ-

ственным явлениям западно-европейской литературы роман-

тического периода. Литературное течение, имевшее одним из

своих лозунгов освобождение и развитие человеческой лич-

ности, естественно, вызывало и мысли о свободе личности

женской: женщина, отстаивающая право свободного существо-

вания своего „я", должна была заявить это „я" перед обще-

ством, показать, какие большие человеческие ценности в нем

заключаются, какой самостоятельный и незаменимый вклад

она может сделать в сокровищницу художественного слова.

Так было на Западе, где вслед за „высшими женщинами"

раннего романтизма (Каролина Шеллинг, Рахиль Левин, Бет-

тина фон-Арним и др.) появляются уже на переломе столетий

в Германии — Амалия Имгоф, Каролина Вольцоген, София

Меро, Каролина фон-Гюндероде, а позже знаменитая рома-

нистка графиня Ида Ган-Ган и поэтесса А. фон-Дросте-

Гюльсгоф; во Франции вслед за г-жей де-Сталь идут Марсе-

лина Деборд-Вальмор, Элиза Меркер, Дельфина Гэ и друг.,

заслоненные впоследствии образом Жорж-Санд.

Литературные факты русского романтизма несколько

запаздывают: но и у нас в преддверии „женской" литературы

стоят „феноменальные женщины", например, княгиня 3. Вол-

конская, Елизавета Кульман, Надежда Дурова (из числа писа-

тельниц), не столько своими произведениями, сколько своими

биографиями, рано сделавшимися предметом общего интереса,

подготовившие читателя к иному приятию „женской поэзии",

чем внушенное ему насмешниками из среды передовых лите-

раторов начала века, свидетелей „успехов" Анны Буниной или

девицы Извековой. Для того, чтобы во времена Жуковского,

Пушкина, Баратынского заинтересоваться творчеством какой

нибудь Лисицыной, Тепловой или пятнадцатилетней Е. Шахо-

вой, нужкы были стимулы в виде фактов, из ряда вон выхо-

дящих. Этими стимулами и послужили образы женщин-

гениев, вдруг представшие читательскому сознанию. За ними

последовали уже только писательницы, выбирая из романти-

ческой поэтики особый круг тем, композиционных приемов,

стилистических формул и прилагая все старания к тому,

чтобы в своем творчестве сохранить свое особое женское „я".

Это им удавалось: действительно, для того, чтобы отыскать

в русской литературе продолжение этой традиции, от времен

романтизма мы должны перенестись к нашим дням — к твор-

честву автора „Четок" и „Белой Стаи".

Названная группа вместе с тем явилась и фактом ран-

него русского „Жорж-Сандизма", иногда независимого от

прямого воздействия произведений Жорж-Санд, и тем более

интересного. В историю же русской литературы второй

трети XIX века ею вписана особая страница, мимо ко-

торой не должен проходить исследователь *).

„Женщины-писательницы" — группа небольшая и неотрывно

связанная с романтическим стилем. Но в тех же хронологи-

ческих рамках помещается деятельность ряда крупных писа-

телей, вопрос об отношении которых к романтизму — также

один из очередных и существенно важных вопросов нашей

науки. Это Пушкин и Баратынский, Гоголь и Лермонтов.

Вопрос о Пушкине и романтизме по своей постановке

уже не нов. Школьная традиция, пережевывая Белинского,

решала его отрицательно. Освободившись от влияния Байрона,

учила она, Пушкин вышел на дорогу творчества в самобытно-

национальном духе и явился основоположником того „худо-

жественно-бытового реализма", какой и является тйпичным

стилем русской литературы XIX века. Впрочем, слово „стиль"

в этой традиции употреблялось лишь в узком смысле слова,

а стилем Пушкина принято было лишь восхищаться, не пытаясь

путем кощунственной анатомии осознать и осмыслить свое

восхищение. К началу XX века о стиле Пушкина мы знали

только то, что случайно обронил из богатой сокровищницы

своих наблюдений Ф. Е. К о р ш, доказывая парадоксальное

положение о принадлежности Пушкину Зуевского окончания

„Русалки". В связи с оживившимся в XX веке интересом

к проблеме романтизма, вновь стали толковать о романтизме

Пушкина, перебирать и оценивать его случайные замечания.

У поэта было свое мнение о романтизме, несходное со взгля-

дами его близких людей: „Я заметил, что все — даже ты

имеют у нас самое темное понятие о романтизме" — писал он

в 1825 г. князю Вяземскому, но сколько-нибудь полно этого

мнения он так и не высказал. Подшучивая, с одной стороны,

над „любомудрами", критикуя Байрона, высмеивая нелепые,