Рюрикович 5
Шрифт:
По моим данным, к этому времени уже пошли по эфирам трагические кадры со «смерти любимой хатун». Смонтировано было умело, музыка наложена душещипательная, акценты расставлены чётко — чувствовалась рука профессионалов. Такие ролики за полночи не спаяешь. Готовились заранее.
Сююмбике не повернула головы, продолжая смотреть в окно. Её пальцы нервно теребили край шали. Я тоже выдерживал театральную паузу, неторопливо осматривая комнату.
— Ну что, московский царь, — наконец проговорила она, — пришёл наслаждаться своей маленькой победой?
Я опустился в кресло рядом,
— Какой победой? Если то, что сейчас хатун Сююмбике жива и здорова, а не лежит в чистом поле, победа, то да — наслаждаюсь этим. Всегда приятно беседовать с живой женщиной, а не с мёртвой. А если ты намекаешь на то, что охрана у дверей, то… Ты же сама видела, хатун, — кивнул я в сторону окна, — никто тебя здесь в кандалах не держит. Хочешь — иди гулять по саду. Хочешь — перемячики пеки. Хочешь…
— Хочу домой, — резко перебила она. — В Казань. Где меня не держат взаперти, как медведицу в зверинце.
Я вздохнул, покачал головой. Отпустить сейчас её в Казань, означало отправить на верную смерть. Вряд ли Сахиб-Гирей будет рад «неожиданному воскрешению» своей пятой жены.
— В Казань? — я усмехнулся, поправляя рукав пиджака. — Чтоб тебя там на кол посадили за «предательство»? Или голову с плеч долой, как твоего первого мужа? Нет уж, хатун, побережём тебя пока.
Сююмбике резко повернулась ко мне, глаза сверкали, как сабли в лунном свете:
— Лучше смерть с честью, чем жизнь в позолоченной клетке!
— Ох, уж эти татарские поговорки, — вздохнул я,
За окном раздался звонкий детский смех. Мы оба невольно повернулись к окну — Тимур и Аяз гонялись за дворовым псом, их румяные щёки пылали ярче углей в костре. Сююмбике вдруг дрогнула, в её взгляде мелькнуло что-то тёплое.
— Вот видишь, — тихо сказал я, — они счастливы. Живы. А что было бы, окажись они сейчас в Казани?
Хатун сжала кулаки, её ногти впились в ладони:
— Ты… ты используешь детей как щит!
— Нет, — я вздохнул и посмотрел на неё внимательно. — Я их использую как зеркало. Чтобы ты наконец увидела правду. Сахиб-Гирей бросил их на смерть, а мы спасли. Кто тут зверь, хатун?
Сююмбике вдруг странно улыбнулась:
— Ты думаешь, я не понимаю? Весь этот спектакль: спасённые дети, пироги… Ты хочешь, чтобы я рассказала своему народу, каким «добрым» государем ты оказался!
Я задумчиво покрутил пальцами:
— А что плохого в правде? Да, ты у нас в гостях. Да, не по своей воле. Но разве тебе здесь плохо? Разве дети не живы-здоровы?
— Это низко, — прошептала она. — Использовать детей…
Я откинулся на спинку кресла:
— Хатун, давай начистоту. Сахиб-Гирей уже объявил тебя мученицей. Твой «последний взгляд» уже несколько часов висит со всех экранов Казани. А теперь представь — вдруг появляется живая Сююмбике, которая рассказывает, как русские царь её… пирогами кормил.
Она резко встала, шаль соскользнула на пол:
— Так вот твой план! Опозорить меня перед своим же народом! Чтобы сказали — смотрите, пока мы горевали, она там пировала!
Я медленно поднялся, поднял шаль и бережно
накинул ей на плечи:— Нет. Чтобы сказали — смотрите, пока ваш хан лгал о её смерти, русские сохранили ей жизнь.
По щеке Сююмбике скатилась слезинка. Вот чего никогда не любил, так это женских слёз. Но понимаю, что принятие истины без перелома себя не проходит. Сююмбике и прочим говорили одно, а по факту оказалось совершенно другое. И лживость хана она прочувствовала на своей шкуре.
Да, кто-то скажет, что это всего лишь дезинформация, но… Эта дезинформация будет легко разрушена правдой.
— Знаешь, московский царь, а ведь ты в самом деле всё правильно говоришь, — вздохнула Сююмбике. — Сахиб-Гирей вряд ли будет меня спасать. Я всё взвесила и решила, что ты прав. И мой муж отправил меня на верную смерть, чтобы потом всё повесить на вас. И если бы мы даже прорвались сквозь русские кордоны, то нас бы убил сопровождающий мурза… Поэтому я даже благодарна тебе, Иван Васильевич. Спасибо за то, что спас нас от верной смерти.
Я только усмехнулся в ответ, ловя на себе взгляд одной из скрытых камер. Где-то там, в тёмной комнате, оператор наверняка уже потирал руки в предвкушении удачного дубля.
— Что же, всякое в жизни бывает.
Сююмбике резко вытерла слезу тыльной стороной ладони, словно злясь на собственную слабость. Её глаза снова стали твёрдыми, как камень половецких степей.
— Только не думай, московский царь, что я теперь в твоём кармане, — проговорила она, поднимая подбородок. — Да, Сахиб-Гирей оказался змеёй. Но это не значит, что я полюбила русские порядки.
Я хмыкнул, потирая затылок:
— Кто тебе сказал, что я этого хочу? Живи как знаешь. Пеки свои перемячи. Учи детей. Ругай мои порядки — мне не жалко. Только… — я посмотрел ей в глаза, — … не пытайся сбежать. Потому что тогда мне придётся тебя ловить. А я, знаешь ли, в последнее время ленив стал.
— Ну да, ну да, — улыбнулась в ответ Сююмбике. — Я заметила, как ты лениво за нами на мотоциклетке гнался. Прямо как степной шайтан!
— Это у меня газ заело, — улыбнулся я в ответ. — А так бы даже скорость не превысил! Ладно, хатун, мне пора. Если что будет нужно, только скажи.
— Я обязательно скажу, — кивнула она. — Обязательно…
Глава 15
Тимур, Аяз и Сююмбике продолжили жить у меня во дворце. Съемка их жизни транслировалась по всем возможным каналам беспрестанно.
Как я и ожидал, Сахиб-Гирей в самом деле начал кампанию по дискредитации русских, заявив, что любимую татарскую ханскую жену изуродовали, изнасиловали и убили русские воины. Вот только я ему обломал всю малину, когда начал свою трансляцию.
Конечно, пошли возгласы, что это всё подстава, что это всё неправда, что русские нашли похожую на хатун девушку и выдают её за оригинал. Однако, противодействие пропаганде шло активное. Особенно влияло то, что Сююмбике весело играла с детьми, которых объявили мертвыми. Шоком для татарского народа стали и откровения детей, когда те рассказывали про шакалов и то, как Сахиб-Гирей приказал бросить всю семью на растерзание животным.