Рюрикович 5

Но это будет потом. А сегодня — скорбь, притворная и настоящая. Такая, чтобы душу вынула из тела, прополоскала в чистой воде эмоций, а после вернула обратно, очищенную и осветлённую.

— Она была для тебя хорошей мачехой? — спросила меня Марфа, когда я украдкой вытер глаз при погребении.

— Нормальной, — ответил я. — Никогда особо друг друга не жаловали, но… Она была нормальной. Обычной женщиной, которой не повезло родиться царицей…

— Значит, мне тоже не повезло? — вскинула бровь Марфа.

— Время покажет, — уклончиво ответил я.

Я не стал говорить о трёх людях, которых в своё время предал суду за попытку отравления еды Марфы. Повар, подавальщик и ещё один человек из бедного рода Мышкиных, который взял всю вину на себя. Если бы не почуял вовремя запах яда, то потерял бы свою жену через две недели после той своеобразной рязанской свадьбы.

Вечером того же дня я собрал верных людей в зале дворца и выложил им то, о чём думал в ночь смерти мачехи. Для этого собрания вызвал Годунова, Токмака, Серебряного, Скуратова, Воронцова, Черкасского, Вяземского, также прибыли князья Ростовские, Пронские, Трубецкие, Хованские, позвал воевод из числа честных и незапятнанных.

Выложил всё про опричнину, про то, что пришла пора дать боярам по зубам, показать, что если они владеют землями на дальних рубежах, то это вовсе не означает, что им можно чувствовать себя царями. Что есть власть одна и она распространяется на всех и каждого!

Зал замер. Свечи трепетали, отбрасывая длинные тени на стены, и казалось, будто сами предки наши смотрят на нас из мрака, ожидая, что скажет царь. Почему свечи? Потому что пришлось предпринять меры безопасности и полностью обесточить зал для собрания. Чтобы ни одна тварь подслушать не могла. Также пришлось разориться на создание Круга Безмолвия, окружив зал непроницаемым для звука коконом.

Я обвёл взглядом собравшихся — в глазах одних читалась готовность, в других — осторожность, а у иных и вовсе промелькнул страх. Но это было хорошо. Страх подталкивает человека к более осознанным поступкам.

— Бояре думают, что Русь — это их вотчина, — начал я, медленно прохаживаясь перед ними. — Что можно сажать наместников, грабить казну, судить и миловать по своему хотению. Что царь — лишь пустой звук, что он печать в их руках. Но времена эти кончились.

Голос мой гремел, как набат, и я видел, как некоторые невольно выпрямлялись, будто почувствовали запах крови.

— Опричнина — вот мой ответ.

— Государь, — осторожно начал Вяземский, — а как же закон? Боярская дума…

— Закон? — я резко обернулся к нему. — Закон сейчас это я. А Боярская дума будет там, где я позволю ей быть.

Серебряный, старый вояка, хрипло рассмеялся:

— Наконец-то! Дай им, батюшка, по зубам, а то совсем обнаглели!

Годунов стоял молча, но глаза его горели — он понимал, какая сила теперь окажется в его руках. Ермак весело скалился. Ему это было в новинку. Совсем недавно он скакал сайгаком по приказу «Ночных ножей», а теперь уже под его началом скачут сотни людей. И ведь набирает он их сам — отъявленных головорезов и казаков.

— Вот как будет, — продолжил я. — Земли боярские отойдут в опричнину. Кто не согласен — пусть едет заграницу, там ещё места хватит. Только ощиплют заграницей этих беглецов как кур, а потом ещё и в суп макнут по самые яйца! А кто останется — будет служить не роду, а царю и народу! И если кто-то захочет шептаться в углах…

Я сделал паузу, глядя прямо в глаза каждому.

— Тогда у нас есть Малюта. И ещё кое-кто может оказать посильную помощь в устранении несговорчивых…

Скуратов, до этого стоявший в тени, чуть склонил голову. Его молчание было красноречивее любых клятв.

— Вопросы есть?

Вопросов вроде как не было.

Только Трубецкой, осторожный волк, пробормотал:

— Кровь польётся…

— Она уже льётся, — холодно ответил я. — Но теперь — по моей воле. И теперь во благо государства, а не ослабляя его!

— Невинные могут пострадать, — заметил Вяземский.

— А сейчас они не страдают? По всей земле русской вой стоит от деяний боярских! Мало нам татар, литовцев и грёбаной Бездны, так ещё и свои гнут, ломают!

Годунов откашлялся и медленно начал говорить, постепенно повышая голос:

— В один из дней, когда звезды сойдутся на небосводе в форме обоюдоострого меча, родится царский сын, предназначенный для великих дел. Он будет рожден в семье благородной, аристократической, но его сердце будет принадлежать народу. В юности своей проявит он мудрость и доблесть, изумляя окружающих своими благородными поступками и глубокими знаниями. Царский сын будет обладать силой и смелостью, подобными древним героям, и его голос зазвучит, как гром, в защиту справедливости! Когда достигнет он зрелости, возьмет на себя тяжкое бремя управления государством! В правление его страна процветать станет, а народ обретет мир и благоденствие! Он уничтожит несправедливость, и положит конец коррупции, взращивая благородство и равенство! Царский сын будет любим народом за его доброту и справедливость! Воины его будут преданы ему, как братья, а мудрецы будут искать его совета! Он возведет великие храмы и укрепит города, делая их неприступными для врагов! Время его правления станет золотым веком, когда жизнь будет наполнена радостью и изобилием! Даже после его ухода, имя его будет на устах людей, и дела его останутся в веках, как символ великой эпохи и заступничества перед лицом бед! Таково пророчество о третьем царском сыне, народном заступнике, который придет, чтобы принести свет и надежду в темные времена!

От его голоса огонь свечей колебался сильнее. Тени на стенах скакали, словно танцевали сумасшедший танец. Люди сидели, слушая пророчество Василия Блаженного, и с каждым словом их лица каменели, обретали твёрдость. Они слушали, и в их глазах загорался тот самый огонь, что когда-то зажгла в нас Елена Васильевна — огонь веры в то, что Русь может быть иной.

Я молчал. Потому что знал — это пророчество не о каком-то неизвестном сыне. Оно — обо мне. О том, каким я должен стать.

— Хорошо сказано, с душой. С чувством, с толком, с расстановкой! — наконец проговорил я, и голос мой прозвучал твёрдо, ни разу не дрогнул. — Но звёзды могут ждать долго. А у нас есть дело сегодня. У нас есть ещё Бездна и Казань!

— Иван Васильевич, пока вы тут матушку хоронили и всякое… нужное придумывали, мы под Казань подкоп тайный сделали, — проговорил князь Серебряный. — Взять город гораздо легче будет. Пока одни войска отвлекают внимание, другие пройдут по подкопу и ударят защитникам в спину.

Тени замерли. Свечи выпрямили свои языки, будто прислушиваясь.

— Послезавтра начинаем приступ на город. Возьмём столицу и тогда всё казанское царство у нас в руках окажется, а сейчас…

Годунов кивнул. Скуратов оскалился — не улыбкой, а оскалом волка, почуявшего добычу. Вяземский потупил взгляд, но плечи его распрямились — он понял, что пути назад нет.

— Кто со мной — тот получит власть, земли и милость царскую.

Я ударил кулаком по столу так, что дрогнули кубки:

— Кто против — получит меч и плаху.

Тишина.

Потом — грохот опрокидываемых скамей. Все встали разом.

— За тебя, государь! — рявкнул Ермак и поднял кубок.

Его примеру последовали остальные.

Только Трубецкой стоял, бледный, как смерть.

— Кровь… — прошептал он.

— Да, — согласился я. — Кровь. Но я предпочту, чтобы лилась она не на моих улицах, а в их вотчинах. Пусть знают — время княжат кончилось. Прошло время договоров и увещеваний. Не хотят добром дела решать? Придётся заставить! Прошло время боярского раздолья! Теперь будет время царя. Время суровой справедливости!