Рюрикович 5

Я почувствовал, как у меня похолодело внутри.

— Какое прощение? — спросил я, хотя уже понимал, к чему клонит Оболенский.

— Ну, как же… — он развёл руками. — Вы же сами всегда говорили, что все заслуживают второго шанса. Вот царица и решила… подарить второй шанс! Все пришедшие могут встать под царские флаги, чтобы верой и правдой служить царице! Чтобы доказать, что храбрые сердца бьются в унисон с русским людом! Чтобы повести армии против татарской и литовской силы, чтобы остановить монстров Бездны!

Ермак резко двинулся за моей спиной, но я едва заметным жестом остановил его.

— То есть, — я медленно выдохнул, — вы хотите забрать моих людей? Тех самых, которые за меня готовы любому глаз на одно место натянуть и моргать заставить?

Оболенский улыбнулся.

— Не забрать, Иван Васильевич. Принять под царскую защиту. Ведь вы же не против?

Тишина в зале стала густой, как смола. Я видел, как бледнеет царица, как дрожит её рука, сжимая подлокотник трона. Видел, как напряглись стражники у дверей. Видел, как Ермак незаметно положил руку на свои браслеты.

И тогда я понял, что нас загнали в ловушку.

Но ловушка — это ещё не конец.

— Нет, — сказал я спокойно. — Не против того, чтобы моим людям дали второй шанс.

Оболенский слегка приподнял бровь.

— Очень рад, — прошептал он.

— Но с одним условием, — добавил я.

— Условием? — он замер, словно не веря своим ушам.

— Да, — я сделал шаг вперёд. — Сначала я должен поговорить с царицей. Наедине.

Тишина взорвалась.

— Это невозможно! — резко сказал Оболенский.

Но царица вдруг подняла голову.

— Возможно, — сказала она.

И в её глазах, на мгновение, мелькнуло что-то знакомое.

Что-то похожее на стальную решимость. Оболенский открыл было рот для возражения, но под царским взглядом поклонился и направился в сторону дверей. Проходя мимо меня, он даже не удостоил взглядом третьего царского сына.

Я усмехнулся и кивнул своим людям:

— Подождите меня за дверью. Проследите, чтобы ни одно лохматое княжеское ухо не прислонилось к замочной скважине.

— Не переживайте, Ваше Высочество, не успеет это ухо двери коснуться, как тут же на пол шлёпнется, — подмигнул Ермак.

Оболенский побледнел, но ничего не сказал. Продолжил свой путь за дверь. Следом за ним двинулись и мои люди. Марфа Васильевна взглянула на меня, но я лишь подмигнул в ответ, мол, всё будет хорошо.

После того, как дверь закрылась, я повернулся к царице:

— Вот мы и остались одни. О чём же вы хотели поговорить, Елена Васильевна?

— Лучше называй меня просто «мама», — со вздохом произнесла царица.

Глава 4

— Матушка-царица, я назову вас так, как вам будет угодно, — хмыкнул я в ответ. — Только будет ли от этого толк? Если мы оставим в стороне славословия и пустые рассуждения о судьбах мира, то я вас хоть богиней готов называть. Давайте ближе к делу?

Царица вздохнула. Она посмотрела на меня такими усталыми глазами, что мне на миг даже стало стыдно. Всего лишь на миг.

Дальше я взглянул на всё трезвым взглядом. Мог ли я её жалеть? После всего того, что было в детстве, после тонн унижений, ехидства и подколок, лишь бы показать меня в невыгодном свете по сравнению со своими детьми? После того, как меня отдали в ведари просто потому, что я был другаком, третьим сыном?

Можно ли это понять и простить?

Понять можно, а вот простить… Вряд ли. Даже если мою судьбу написали задолго до моего рождения, то гнобить и лишать детства до призыва в ряды ведарей не стоило. Можно было хотя бы чуточку даровать того самого, что называется безоблачное счастье.

А теперь… Я должен жалеть царицу? Хм…

— Как всегда холодный и отстраненный…

Она опустила глаза, тяжело вздохнула и в этом жесте было что-то настолько человеческое, что я на мгновение усомнился: а вдруг за этой маской холодного величия все эти годы скрывалась просто женщина? Женщина, которая боялась, ошибалась, может быть, даже раскаивалась…

Но тут же вспомнил её ледяной взгляд, когда я, семилетний, стоял перед ней и едва сдерживал слёзы, а её родные чада за спиной шептались и хихикали. Вспомнил, как она подала отцу заветную бумагу, а тот подписал указ о моём отправлении в ведари — «для пользы державы». А польза державы, как известно, всегда измерялась чужими жизнями.

— Нет, — сказал я твёрдо. — Не выйдет. Вы — царица. Вам положено быть железной. А я… я уже давно не мальчик, которого можно утешить пряником после подзатыльника. Давайте говорить о деле. Или вы звали меня только для того, чтобы я послушал, как вам тяжело?

Она сжала пальцы, и я заметил, как дрогнули её накрашенные губы. Но голос её остался ровным, будто отлитым из того же металла, что и корона.

— Ты прав, — произнесла она. — Жалость — роскошь, которую мы себе позволить не можем. Так что слушай…

И тут я понял, что дело серьёзнее, чем я думал. Потому что, если царица готова отбросить церемонии — значит, действительно в державе большие проблемы.

— Мне нужен ты и твои воины. Нужны для отражения атак, для защиты дворца и столицы!

— Сначала дворец, а потом столица? Только в таком порядке?

— Не юродствуй. Ты знаешь, о чём я говорю, — покачала она головой.

— Знаю. И также понимаю, что все ваши разлюбезные бояре и князья разбежались кто куда. Да что там говорить — из тех, кто учился вместе со мной, осталось меньше десятка в России. Остальных отправили куда подальше. А теперь вы хотите забрать моих воинов? Хотите ослабить последний отряд, который единственный одерживает победы?

— Не ослабить, — резко оборвала она, и в её глазах мелькнула та самая стальная искра, что когда-то заставляла трепетать боярские сборища. — А спасти. Или ты думаешь, твои победы в глухих степях что-то значат, если столица падёт?

Я усмехнулся. Опять этот старый приём — игра на честолюбии, на долге. Как будто я всё ещё тот мальчишка, который готов был лезть в пекло за одобрительный кивок.

— Матушка-царица, — сказал я, нарочито медленно, — мои воины воюют не за столицу. И уж тем более не за ваш дворец. Они воюют за землю, которая их кормит, за людей, которые на ней живут. И если уж на то пошло — они воюют за меня. Потому что я не бросаю их в бессмысленные бойни ради чьих-то амбиций.

Она резко встала, и её тень упала на меня, длинная и холодная, как сама память о её власти.