С Петром в пути

Указ был подписан. Но эта кость, брошенная церковникам, их не удовлетворяла. Они-то никакой корысти от таковой меры не получили. Вслед за этим, в основном радением Геннина и Меншикова, получены были новые подтверждения царской милости:

«Ведомо его царскому величеству учинилось, что живут для староверства разных городов люди в Выговской пустыни и службу свою Богу отправляют по старопечатным книгам; а ныне его царскому величеству для войны шведской и для умножения ружья и всяких воинских материалов ставятся два железные завода, и один близ Выговской пустыни: так чтобы они в работы к Повенецким заводам были послушны и чинили бы всякое вспоможение по возможности своей, а за то его царское величество дал им свободу жить в той Выговской пустыни и по старопечатным книгам службы свои к Богу отправлять».

Отныне в Выгореции признавались только свои начальные люди, а монастырским велено отнюдь не мешаться, равно как и епархиальным. Нашёл Пётр и человека, который казался ему разумным и покладистым в столь тонком деле, как верование. Это был игумен Переяславского Никольского монастыря Питирим. Он и сам был прежде в расколе, а потому, можно сказать, вооружён до зубов. Надобно было действовать словом, убеждением. А потому вошли в обиход разглагольствия — диспуты, где обе стороны могли высказываться в полную мочь.

Прислан был из епархии для разглагольствования иеромонах Феофил, при нём как бы в охранении четыре чиновника митрополии. Слыл Феофил человеком учёным, в спорах богословских поднаторевшим. Встретили его с подобающим почётом, но заискивать не заискивали.

Дивовался новгородский гость, глядючи на Выгорецию. Да и как не дивоваться? В эдакой-то глуши вырос деревянный град с трёх и даже четырёхэтажными домами, окопан град глубоким рвом, защищён двумя городьбами: громадные поварни, амбары, часовни с колокольнями, кузницы, мастерские — от иконописной и меднолитейной до портняжной и сапожной.

Провели его в просторную моленную — залу о шести окнах с лавками по бокам и великим множеством икон по стенам с мерцавшими лампадами. Лики были все бородаты, узколицы, глядели сухо и надменно, а порой и грозно. Иконы были все древнего письма. А посерёдке стояла кафедра для проповедника. За неё и усадили иеромонаха.

Просили у него письменных вопросов: как веруешь? И обязались дать на них ответы тоже на письме. Андрей Денисов начал первым — сухонький, голова и бородёнка русые, кольцами, нос с горбинкой, глаза голубые, доверчивые. Однако изрядно тронут сединою и морщинами.

— Мы, люди старого закона, хотим знать, для чего было затеяно патриархом Никоном не только исправление богослужебных книг, но и обрядности. Может, и в самом деле в книгах были допущены не те огрехи? Но в обрядности? Отчего щепоть, а не двуперстие, коим и отцы, и деды, и прадеды наши себя осеняли? Сами же русский православный народ раскололи неведомо для чего и сами обрушились на староверов с жестокими гонениями. Христос заповедал терпимость и всепрощение, а церковь что?

Феофил нервно пощипывал свою лопатообразную бороду и ел глазами Денисова, словно бы желая смутить его и сбить. Но не таков был киновиарх Выгореции, чтобы смутиться. Он невозмутимо продолжал:

— Веру нельзя поколебать истязованием, её не выжечь никаким огнём. Наша вера неколебима, она запо ведана нам поколениями, притом же в основе своей она покоится на устоях православия. За что же нас карать? Мы свободные рабы Божьи, такие ж, как и вы.

— Церковь не намерена никоим образом преследовать и озлоблять людей старой веры. Мы желаем только одного — повернуть вас к истине. А она заключается в освящённых догматах. — Феофил не говорил, а пророчествовал. Да, Денисову противостоял красноречивый противник.

— Как же никоим образом, когда уже тысячи и тысячи людей старой веры не только приняли жестокую смерть за неё, но и приняли безмерные истязования. Слова ваши хороши, но дела черны. И все гонения не по велению власти предержащей, а по наущению церковных иерархов. Скажи, почтенный ионах, для чего ополчились, к примеру, на сугубую аллилуйю, а велите возглашать трегубую.

— А оттого, что все устои церкви троичны — Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой. Потому и троеперстие для осенения крестным знамением, — отвечал иеромонах.

— Но разве Господу не всё равно, как обращаются к нему его молитвенники, ежели сердце у них чисто и полно веры? — с воодушевлением продолжал Денисов. — Откуда явлено вам, что истинно, а что ложно?

— Святая наша апостольская церковь стояла и стоит на троичности. Так заповедано нам со времён великой Византии, откуда пришло православие на Русь, — невозмутимо отвечал иеромонах.

— Может, вы скажете, что вам даден знак с небес? — с иронией вопросил Денисов.

— Сей вопрос неуместен! — бросил Феофил ожесточённо. — Сказано же: на том стояла и стоять будет православная апостольская церковь.

— Брат мой безвинно пострадал от митрополита Иова только за то, что явился с челобитьем на имя великого государя, коей мы жаловались на жестокости и гонения. А ведь мы послушны власти и ныне молимся за здравие великого государя, а прежде мы за царей не молились. Он чрез господина Геннина пожаловал нам волю молиться по старым книгам. А вы что делаете?

— Мы с увещанием к вам пришли и с увещанием хотим направить вас на истинный путь. — В голосе иеромонаха чувствовалось ожесточение.

— Мы с вами розно толкуем истину, — невозмутимо произнёс Андрей Денисов. — Наша истина укоренена в веках, в вере первых государей на Руси, первых её патриархов. Оставьте нам наше, ведь мы молимся единому Господу. Он простит нам двоеперстие и сугубую аллилуйю. Мы живём здесь в духовной чистоте, у нас нет ни пьянства, ни курения дьявольской травы табака, ни прелюбодеяния. Господь наш всеблагий всё видит и всё знает. И мы будем возносить ему молитвы так, как велит нам наша совесть. А над совестью властен лишь один Всевышний.

— Вижу, вы упорствуете в своих заблуждениях, — теперь уже злобно произнёс иеромонах. — Возненавидя святую церковь, вы ущемляете себя. Мы возобновим наши разглагольствия после того, как вы ответите на наши вопросы на письме.

И вышел с надменно поднятой головой.

Андрей Денисов со смешанным чувством облегчения и смущения глядел ему вслед. Он не ощущал себя ни победителем, ни побеждённым. Кто их рассудит? Самый грозный, но в то же время справедливый судия — царь. Толки о том, что он-де подменен, что он-де антихрист, идут от невежественных людей. Ему было по душе то, что делал Пётр, та жажда слома старых затхлых устоев русской жизни, тот дух преобразований, новизны, который исходил от царя и его сотоварищей. Весть о том, что в Москве сложили голову заведомый очернитель и вор книгописей Гришка Талицкий и четверо его подельников, распространявших клевету о царе-антихристе и его служителях-демонах, не вызвала у него печали, хотя и он и его дружки были из староверов. Гришкино сочинение достигло его: это был набор бредней старых баб.