Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь
Шрифт:
Глаша спросила:
– Как ты думаешь, Сапожников остался ночевать у Вики?
Отец сразу открыл глаза.
– Что ты болтаешь!
– сказал он.
– Ну что ты болтаешь!
– Он не должен так поступать.
– Он должен тебя спрашивать, - сказал отец, вылез из-под одеяла и начал одеваться.
Потом он прислушался. Кто-то тихо позвонил в дверь.
– Ну вот, он пришел. Иди открой, - сказал отец.
– Не пойду.
– Долго ты еще будешь мне голову морочить?
И пошел открывать дверь.
Глаша включила радио, повернула на полную мощность, и диктор сказал: "…Дописана
Было слышно, как в прихожей шумит плащ, с которого стряхивают воду. Потом Сапожников сказал:
– С добрым утречком, Агафья Тихоновна… виноват, Глафира Александровна. Как почивали, мамаша?
Глаша обернулась.
– А вы?..
– спросила она.
И ушла.
Барбарисов сказал хмуро:
– Не расспрашиваю об успехах…
– Дурачок ты… - сказал Сапожников.
– Трамваи же не ходят. Шел пешком через весь город.
И ему снова вспомнилась вся пустынная дорога, и его громкие шаги по твердому ночному асфальту, и блеск трамвайных рельсов на перекрестках, и внезапные сутулые пары из-за угла - обязательно мужчина в ватнике и женщина в резиновых сапожках: грибники спешили за город, - а потом стал накрапывать дождик, а впереди между домами начал вспухать рассвет, и Сапожников первый раз не чувствовал себя одиноким на пустой ночной дороге.
– Окажи мне услугу, - прошептал Барбарисов.
– Повтори то, что ты сказал, только погромче.
– Понятно, - сказал Сапожников, покосился на дверь и сказал громко: - Дурачок ты…
Трамваи же не ходят!.. Шел пешком через весь город!
– Да не ори так.
Отворилась дверь, и вошла Глаша.
– Вы хотите есть?
– спросила она.
И тут опять раздался звонок. Барбарисов сказал:
– Кого там еще черт несет?
– Это телефон… - Глаша убежала.
– Ну что Вика?
– спросил Барбарисов.
– Если мне не изменяет память, я, кажется, втрескался, - сказал Сапожников.
Глаша протянула через комнату шнур и поставила аппарат на стол.
– Это вас.
Сапожников взял трубку.
– Слушаю. Привет… А собственно, почему вы не спите?.. Конечно… Я только что говорил Барбарисову, что я, кажется, втюрился… Почему потише?.. Мне приятно, чтобы об этом знала вся Рига.
Он положил трубку, на него смотрели.
– Ну, братцы, - сказал он, - я отправляюсь к Вике… Спать, видимо, буду только в Москве… Глаша, есть возражения?
– Глаша смотрела на него с интересом. Подняв бровь.
– Мне понравилось, как вы с ней говорили… - протянула она.
– И что все вслух…
Мне это нравится.
– Вы хороший парень, - сказал Сапожников.
– И я вас люблю.
– Я не парень, - сказала Глаша.
– Слушай, от тебя электричество в тыщу вольт, - сказал Барбарисов Сапожникову.
– Сегодня ты на моем докладе, не забудь. В Майори… Бери Вику, и приезжайте вместе.
– Если она не заснет, - сказал Сапожников, бойко, петушком, серым козликом выскакивая из комнаты, будто и не было ничего, будто он хмельной, или бездушный, или легко относится к жизни и все его страдания липовые, но, слава богу, жизнь сложней всякого мнения о ней, и это обнадеживает, надо только иметь терпение,
а где его взять иногда… Сапожников хлопнул дверью, и квартира Барбарисовых закачалась на тихой волне.Тихая волна понесла Сапожникова, и он закачался первый раз за эти лютые годы, потому что ему не стало смысла сопротивляться, потому что первый раз он не должен был ни перед кем-то хранить навязанный ему облик, хранить даже тогда, когда все облики были разбиты, и его продали, и четыре года длилась эта метель, эта пытка, когда с него сдирали панцирь и ели живого, как китайцы черепаху.
Они с Викой поцеловались.
Весь день они провели вместе и ели сосиски и яичницу в каком-то буфете, у стойки пили кофе, потом обедали в ресторане "Луна", до смерти хотели спать, потом перехотелось, осталась только лихорадка и гул в ушах, потом вечерело, и пришла пора ехать в Майори. Грохотала электричка. Барбарисов сидел напротив них, а Вика пыталась задремать на плече у Сапожникова.
Все было открыто всем, и никто ничего понимал, а за окошком хмурые поля и мокрые полустанки.
Лекцию Барбарисов читал хорошо, а в перерыве сказал грустно:
– Идите прогуляйтесь у моря. Потом встретимся.
– Нет-нет, - сказала Вика.
И они ушли.
Это было странное, совсем другое море, плоское, серо-сиреневое от вечернего неба до горизонта. По блеклому спокойному песку прогуливались люди в пальто, и на воде, как утки в пруду, сидели белые чайки.
– Иди сюда… я соскучился, - сказал Сапожников.
Она стала перед ним и подняла голову.
– Я все равно соскучился, - сказал Сапожников.
– Даже когда ты рядом, я по тебе соскучился. Мне кажется, я тебя сто лет не видел.
Они поцеловались. Потом долго стояли, обнявшись, и никто им не мешал.
– Почему ты такой?
– сказала Вика ему в плечо.
– Не знаю… - сказал Сапожников.
– Жизнь меня дразнит, как дети мартышку.
Протягивает яблоко, потом отдергивает его, и я становлюсь злым и недоверчивым.
Тогда я говорю - а подите вы все, не нужен мне ваш сладкий кусок, плевать я на него хотел, обойдусь черной корочкой. И тогда поднимается вопль. Ах так, кричат дети, не хочешь нашего яблочка, ну мы тебе покажем! И показывают, между прочим.
Я не доверяю детям.
– Я не ребенок, - сказала Вика.
– Ты с самого начала меня не понял. Я здоровая баба. Это у меня только глаза жалобные. Зачем ты соврал, что получил телеграмму?
– Я не соврал, - сказал Сапожников.
Они перешли на шаг в сторону, потому что песок под ними все время проваливался, он только сверху был слежавшийся и твердый.
– Я же знаю, что никакой телеграммы не было.
– Неважно, что не было, - сказал Сапожников.
– Важно, что я ее получил.
– Не смейся.
– Я не смеюсь. Я кричу… Неужели незаметно?
И тут диктор неугомонной радиостанции "Маяк" сообщил:
– Советский ансамбль "Березка" отбыл сегодня на родину, завершив триумфальную поездку по странам Среднего Востока.
– Знаешь, хорошо, что у нас не было романа, - сказал Сапожников.
– А у нас не было романа?
– Ну, всяких там плотских радостей.
– Мы просто не успели.
– Нет, не просто, - сказал Сапожников.
– Просто это было не нужно.