Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь

Они берут пояса и надевают на себя, оборачивая, конечно, вокруг тела. И вдруг все видят: как только пояс обернут вокруг живота, так он уже надутый, а если обратно снять - он плоский.

Тут все кукольники с радостью надели пояса, прыгнули в воду и поплыли, а сволочи дрались из-за пробковых и надувных поясов, потому что ихний капитан приказал им:

"Спасайся, кто может!" А кукольники плыли, плыли и поддерживали Сапожникова, потому что ему пояса не хватило, и они выплыли на берег к городу Калязину и обсохли на том берегу, где росло дерево самшит, только еще маленькое. Ну, тут залаяла собачонка Мушка, и миражи пропали. Сапожников закончил накачивать велосипедную шину, отвинтил насос, а на ниппель навинтил колпачок на цепочке.

Вот как он изобрел спасательный пояс для того конкурса, про который им в классе объявил учитель. А остальное было просто. Надо было только сообразить, из каких материалов сделать пояс.

Как все это расскажешь учителю? Потому Сапожников соврал про насос, чтобы учителю было понятно.

–  Может быть, основной принцип изобретательства, - сказал учитель, - это осознать в явлении главное противоречие и искать выход за пределами этого противоречия…

–  Может быть, - вежливо поддакнул Сапожников.

Учитель вздохнул.

–  Ну, иди, - сказал учитель.
– Маме скажешь, что был со мной. Физику можешь сегодня не готовить. Я завтра тебя спрашивать не буду. Ботинки на печку не ставь.

Кожа от высокой температуры ссыхается и трескается, потому что процессы, в ней происходящие… В общем, до утра так просохнут. И спать, спать! Почему ты галоши не носишь?

–  Я их теряю, - сказал Сапожников.

Глава 6 УГЛОВАЯ СКАМЬЯ

–  Внимание!.. Поезд номер сто одиннадцать Москва - Рига прибывает на пятую платформу… Внимание!

Сапожников смотрел на перрон и не торопился выходить.

Виднелись черепичные крыши незнакомого города, солнце проваливалось в черные тени между домами, и воздух, влетевший в опущенную фрамугу, был сырой и незнакомый.

Сапожников взял свой кошель с барахлом и стал пробираться к выходу - и вышел на солнечный перрон. Была вторая половина дня. Август.

Тут Сапожникова стали толкать, и покатились тележки с чемоданами - берегись!
– и ему это было приятно.

Он не торопился и оглядывался. А потом узнал Барбарисова. Полнеющий человек в замшевой молниеносной куртке, с плащом через руку, он все вглядывался в проходивших, потом надел черные очки, и лицо его стало стремительным.

–  Здравствуй, - сказал Сапожников.

Они обнялись, и Сапожников поцеловал его в щеку.

–  Сними очки, - попросил Сапожников.
– Не надо стесняться.

–  Сейчас сядем в электричку и поедем в Майори, в пионерлагерь, - сказал Барбарисов.
– Я захвачу дочку, договорюсь о лекции - я там читаю третьего числа, а ты пока посмотришь море. Там и пообедаем. А потом вернемся в Ригу.

–  Да, да.

Они прошли через вокзал, и Сапожников все оглядывался. Ему нравилось. Но чересчур быстро шли. Ему казалось, будто он пустился в авантюру, хотя причин для такого настроения не было вовсе. Просто город похож на иностранный. Впрочем, так с ним бывало, даже когда он заходил в соседний двор или подворотню или видел вывеску "Баня", или "Химчистка", или "Клуб завода Гознак", или "В этом доме жил артист Мерцалов-Задунайский", как будто артист помер, а дверную табличку не снял, плут этакий.

–  Это Майори. Мы приехали, - сказал Барбарисов.
– Нравится?

–  Да.

От всей дороги у Сапожникова осталось только стеснение от незнакомого говора, серый блеск реки, перепутанный с гулом моста, и за окнами - налетающий шум листвы. А теперь они проходили вдоль редких заборов, а за ними красивые дома и деревья, и урны для мусора не стояли на земле, а висели на заборах, как почтовые ящики с оторванными крышками.

Фонтан с чугунными рыбами, навес концертного зала, сырой воздух, трепет теней на асфальте, рай земной.

–  Дай мне сумку. А вон там пляж. Мы сейчас придем, - сказал Барбарисов.

Сапожников увидел дрожащий блеск на желтой стене, обогнул дом и увидел море.

Оно было огромное, до горизонта, темное, сине-зеленое, расписанное белыми барашками. Сапожников задохнулся и пошел по пляжу проваливаться ботинками в светлый песок. Немногие мужчины в шерстяных плавках и женщины в бикини лежали на песке, грелись, а если кто стоял загорелый и нарядный - было видно, что ему холодно. Но все они были физически подкованные и закаленные хорошей жизнью.

Летела живая чайка, и ветер заваливал ее на крыло. Сапожников дышал и дышал, он моря сто лет не видел, и ему стало почему-то обидно, и он вернулся с пляжа на старое место.

–  Здравствуйте, - сказала девочка в клетчатой юбке, стоявшая рядом с Барбарисовым, у нее был прекрасный цвет лица.

–  Здравствуйте.

–  Ты Глашку зовешь на вы?
– спросил Барбарисов.
– Ей четырнадцать лет.

–  Именно поэтому.

–  Ты же ее видел в Москве прошлый раз?

–  Господи, конечно, - сказал Сапожников.
– Но у нее была коса.

–  Она ее отрезала недавно.

–  Ничего, ей идет.

–  Папа, я есть хочу, - сказала Глаша.

–  Это значит - пойдем в шашлычную, - сказал Сапожников.

–  Откуда вы знаете?

–  Это же ясно.

Они пошли по улицам-аллеям, и Сапожникову все хотелось протрещать прутиком по штакетнику, но он только два раза кинул окурки в висячие урны.

–  Давай мне сумку, - сказал он.
– Чего ты ее тащишь?

–  Мы уже пришли. Обязательно возьмем вина… Надо разрядиться. Ты письмо от Глеба привез?

–  Да, привез… - нехотя сказал Сапожников.

Они вошли в угловую шашлычную и сели за столик у окна. Тень. А на улице ровные одноэтажные дома и магазины.

–  Вы будете пить целую бутылку вина?
– спросила Глаша.

–  О господи, - сказал Сапожников.

Он думал, что Барбарисов возьмет коньяку, и теперь только косился на эту педагогическую бутылку кисленького винца, он даже названия вин не знал, и сказал:

"О господи".

И стал есть шашлык.

–  Глаша, ты знаешь, раньше он был меланхоликом, - рассказывал Барбарисов.
– В нем было что-то байроническое.